Великое сидение - Евгений Люфанов

А потом наступили дни – один тревожней другого. В самую жаркую летнюю пору неудержимая дрожь холодила тело, а зубы готовы были неумолчно стучать. Началось с того, что большой каменный дом-палаццо царь велел отобрать да учредил следствие, чтобы досконально узнать, какими незаконными поборами пользовались они, Монсы.

А было такое, было, не отпереться. То за одного, то за другого жалобщика замолвливали они царю слово. Он думал, что исходило это от их сердобольных чувств к пострадавшим, и, случалось, исполнял их просьбы. Оказывалось же, что они себе немалую выгоду от такого заступничества извлекали: взятки с потерпевших брали как до начала своего ходатайства перед царем, так и по решении дела. И, если дело вершилось для просителя вполне счастливым исходом, то в благодарность и подарок брался отменный.

Пока велся разбор этого прохиндейства, Монсам приказно было никуда из Москвы не отлучаться и находиться как бы под домашним арестом. Страха они натерпелись, со дня на день ждали, что окажутся нищими да и в Преображенский приказ на устрашение попадут, а там у Федора Юрьевича Ромодановского суровые разговоры бывают.

Не знали, радоваться или еще больше страшиться, выслушивая предложение новоявленного родственника Кейзерлинга, бравшегося увезти в Пруссию тысячерублевую ценность – портрет царя. Ценность его заключалась, понятно, не в изображении ставшей уже ненавистной царской персоны, а в обилии украшавших ее драгоценностей.

– А если царь прикажет возвратить ему портрет?

– Сказать, что неизвестно кто украл.

– А почему не заявляли об этом?

– Боялись его гнева.

Кейзерлинг настоял увезти портрет, благо ему, как посланнику, дорога в Пруссию никакими шлагбаумами не перегорожена.

Петр о своем портрете не напоминал и уже не удручен был изменой Анхен, узнав о лихоимстве этой семьи. Розыск велел прекратить. Сам виноват – словно на поводу был у Монсов и тем потакал их алчности.

Да и замена былой фаворитке нашлась.

После царя Петра первейшим человеком в Российском государстве считался светлейший князь Александр Данилович Меншиков.

Когда умер друг царя швейцарец Франц Лефорт, Меншиков как бы занял место умершего. Помнил он, чем угождал Петру швейцарец, и стал действовать так же. Лефорт свел Петра со своей бывшей любовницей, красавицей Немецкой слободы Анной Монс, и Александр Данилович начал преуспевать в делах подобного сватовства. Сначала для увеселения и украшения мужского застолья привлекал своих сестер – девиц Марию и Анну, которые его стараниями были определены ко двору царевны Натальи, любимой сестры царя. Потом участницами мужских пиршеств стали еще три девицы – Анисья Толстая и сестры Арсеньевы, Варвара и Дарья, а еще – в скором времени после этого – к ним добавилась взятая в плен в городке Мариенбурге лифляндка марта Скавронская, в замужестве Марта Рабе, и потом называемая то Екатериной Трубачевой, по мужу, военному трубачу, то Екатериной Василевской. Меншиков бахвалился, что отобрал ее у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева и жил с ней в любви, находясь также в любви и с Дарьей Арсеньевой.

Из этих меншиковских девиц царь поначалу остановил свой выбор на Варваре, не смущаясь тем, что она была несколько горбата и кривобока. Меншиков даже надеялся, что после разрыва Петра с Анной Монс Варвара станет царицей, а он, Меншиков, женившись на Дарье, будет тогда царским шурином. И, казалось, все близилось к этому.

Сидя однажды за обедом рядом с Варварой Арсеньевой, Петр сказал ей:

– Не думаю я, чтобы у кого-нибудь когда-нибудь появилось желание обладать тобой, так ты мало красива, бедная Варвара. Но так как я люблю необыкновенное, то не хочу, чтобы ты умерла, не испытав трепета любовной лихорадки.

И, нисколько не обращая внимания на ее подруг и на своих приятелей по застолью, повел Варвару испытывать трепет обещанной лихорадки.

Он установил цену на ласки, расточаемые петербургскими прелестницами, например, для солдат: по одной копейке за три поцелуя, но сам после дорого стоившей ему Анны Монс старался даже малых денег на любовь не тратить.

После Варвары Арсеньевой взоры Петра были обращены на лифляндскую пленницу Марту-Екатерину, которой очень нравилось бывать в таком обществе: обеды, ужины, в питье и в конфектах «великое уконтектование».

Но Марте-Екатерине (взяв ее от Меншикова) Петр платил в первое время по дукату за свидание, а в 1705 году двадцатитрехлетняя лифляндка Марта Рабе, в девичестве Марта Скавронская, поселилась в петербургском доме царя Петра. Она приняла православие, и, поскольку до этого уже называлась Екатериной, то Трубачевой, то Василевской, то Михайловой, – в последнем случае по вымышленной фамилии Петра, под которой он был в Голландии, учась там корабельному делу, – ее и нарекли при крещении Екатериной, а по отечеству – Алексеевной, от имени ее крестного отца, пятнадцатилетнего царевича Алексея. Все, как полагалось, проделал крестный, дунул и плюнул через левое плечо на сатану, чтобы тот не искушал оглашенную новоявленную рабу божью Екатерину.

– Вот, Алеша, какую ты крестную дочку обрел, – довольный, похлопывал его по плечу Петр. – А ты, дочка, – обращался к ней, – почитай своего отца-крестного.

Дочка-крестница весело смеялась, а отец-крестный смущался и краснел, глядя на нее, такую красивую, статную.

– Теперь, Катеринушка, ты и мне будешь доводиться как бы родней, поскольку твой крестный мне не чужак, – балагурил Петр.

Он был в отличном настроении. Вот она – его судьба. Подругу жизни такую выбрал себе, что никогда не раскается.

Понимал, что из желания непременно угодить ему царедворцы несколько преувеличивали красоту Екатерины, – будто уж лучше такой и найти невозможно. Нет, не такая она красавица, чтобы ее золотой рамой окантовывать да глядеть-любоваться, не отводя глаз. У нее черты лица не совсем правильны, но во всем ее облике неуловима и в то же время неотступна притягательная сила, и таится она то в бархатистых, тмяно-томных, то в искрящихся ее глазах, а над ними будто стремительный взлет густо-черных бровей. Как бы задорен чуть-чуть вздернутый нос и страстны припухшие, всегда алые, будто запламеневшие губы. Нежная округлость подбородка, легкий румянец щек, вся ее осанка и такая естественность ни для какой другой женщины не повторимых движений, точно бы замершая и приподнятая в глубочайшем вздохе, словно все еще девичья грудь, – все влекло к ней и держало в неослабном напряжении чувственность Петра, по-настоящему пробужденную только ею.

Поначалу она нравилась ему как удачная замена теперь уже презираемой Анны Монс, но вскоре понял, что ему всегда недоставало этой лифляндки и без нее начинала гнести тоска. Недавняя наложница становилась «сердешниньким другом». А она, сразу же освоившись с его характером, быстро и умело применялась к его привычкам, никогда ничего не выпрашивая от него, не вымогая. Его радости и огорчения стали также близки и ей; она проявляла постоянный интерес к его суждениям и заботам, становясь в повседневных делах словно бы его правой рукой.

С нею являлись ему радость и веселье. У нее всегда было чем отметить его приезд, превращаемый из любого буднего дня в день престольно-праздничный, и была она душой затеваемых по такому случаю пиршеств. Все явственнее проявляемая любовь к ней уже не выдавалась Петром как бы лишь за увеселительное провождение досужливого времени в обществе столь приятной метрессы. Во время отлучек он, хотя и в шутливой форме, но со всей искренностью писал ей: «Гораздо без вас скучаю… ошить и обмыть некому… желаю вас в радости видеть…»

Она безоговорочно готова была делить с ним все тяготы его непоседливой жизни, не томилась в многодневных походах и не уставала в многонощных пирах. Петр становился все более внимательным к ней и нисколько не печалился тем, что в заботах о ней забывал своего первенца-сына, – был даже доволен, что тот не мешал ему, рос и воспитывался без его пригляда. Пока еще не венчанная связь Петра Алексеевича с Екатериной Алексеевной прочно закрепилась рождением дочери, названной в честь матери Екатериной. С этого времени в царском доме положение друга Катеринушки стало прочным и необыкновенно значительным, а привязанность к ней Петра крепла с каждым днем. И эту привязанность еще больше скрепило обоюдное их несчастье – смерть Катеринушки-дочки, прожившей чуть больше года. К счастью, вскоре родилась другая дочь, Аннушка.

Да, совсем не похожа была «друг Катеринушка» на своекорыстную Анну Монс; не похожа была и на слезливую, с холодной лягушачьей кровью Евдокию. Невольно сопоставляя их, Петр радовался, что развязался и с той, и с другой. И не принимал в ущерб что его Катеринушка из простых лифляндских крестьян и была в услужении у мариенбургского пастора Глюка. А может, она, тогда еще солдатка Марта, не только в безобидном услужении находилась у Глюка?.. Ну, если что и было, то прошло, быльем поросло. Известно ведь, что фельдмаршал Шереметев у нее был, и Алексашка Меншиков… Кто богу не грешен, кто бабке не внук! И кто старое помянет – тому глаз вон.