Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

я, извините, пока откланяюсь. Надо хоть пару часиков поспать. Дел по горло. Да, совсем забыл — на подоконнике стоит керосиновая лампа, она в вашем распоряжении. А фонарь я отнесу сторожу, — и он мгновенно исчез в темноте.

Какое-то время мы растерянно стояли в тёмном коридоре. Потом мама заглянула в комнату и тихо позвала:

— Жорж, Жорж, ты меня слышишь?

Из комнаты донёсся мужской храп и невнятное бормотание.

— Мама, хто там? Я не хочу туды, я боюсь, — прошептала я, дёргая маму за руку.

— Не бойся, Ветунечка, там твой папа. Он, наверное, ещё не проснулся, — и мама, распахнув широко дверь, решительно вошла в тёмную комнату.

Я на цыпочках пошла за ней. Сквозь широкое окно в комнату заглядывал слабый рассвет. Можно было рассмотреть только силуэт керосиновой лампы, стоящей на широком подоконнике. Мама подошла к окну, нашла на подоконнике спички, сняла стекло с лампы и дрожащими руками подожгла фитиль. Когда она накрыла фитиль стеклом, в комнате стало гораздо светлее. Я, наконец, всё разглядела. В комнате не было ни стола, ни стульев. В левом углу от окна на полу лежал свёрнутый матрас, рядом с ним большой раскрытый чемодан. В нём лежали какие-то грязные тряпки. Крышка чемодана была вся изодрана внутри. Слева на стене висел огромный портрет дяди с чёрными усами, в военной форме. В правом углу на сером матрасе лежал мужчина. Он лежал на спине, но лица не было видно, оно было прикрыто мятым вафельным полотенцем. Я посмотрела на маму. Она стояла посреди комнаты и пристально смотрела на спящего человека. Потом склонилась над ним и сразу же резко выпрямилась. Её глаза сверкали от слёз, но она не плакала. Она улыбалась. Её улыбка была злой.

— Слава богу, это конец. А я-то думаю, что ж это мой любящий супруг не встречает нас на вокзале! Он же так скучал по своей дочурке! — мама просто захлёбывалась от злости, казалось, её крик был слышен даже на улице.

Глядя на маму я всё поняла. В углу лежал мой папа по имени Жорж. Он был пьян.

Бабуня часто рисовала мне картину: закончится война, приедут мои дорогие папа Жорж и мама Лида, они обнимут меня, прижмут к сердцу, расцелуют свою ненаглядную донэчку, привезут много подарков и конфет, купят красивое платье в горошек, лаковые туфельки как у Нилки, и поведут меня в Городской сад на Дерибасовскую кушать мороженое. Она так ярко нарисовала мне мою мечту, что я никогда не забывала о ней, и в самые печальные дни я, закрыв глаза, ясно представляла себе эту счастливую встречу.

Мама внесла в комнату наши вещи. Раздражённо раскинула матрас вдоль стены. Сняла с меня ботиночки и велела ложиться спать. Я послушно легла на плоский матрас. Потом она вытащила из рюкзака наши пальто и, свернув их, положила мне под голову. Легла рядом и обняла меня. Засыпая, я ощущала нежное прикосновение её тёплой груди к моей спине. Это напомнило мне Бабуню, и я скоро уснула.

Утром проснулась от маминого крика.

— Где мои вещи? Где бельё, которое я собирала всю эвакуацию в Ашхабаде? Простыни, пододеяльники, наволочки. А подарки для Веточки, для мамы? Я запретила тебе даже открывать этот чемодан. Всё пропил, да?

Я лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Я боялась открыть глаза и посмотреть на человека, который находился здесь рядом, в этой комнате. Ведь мама кричала, обращаясь к нему. Но он молчал. Почему он молчит? Почему не оправдывается? Может, он не виноват, и мамины вещи ещё найдутся?

— Дойти до такой низости — пропить детские вещи! Ты не мужик! Настоящие мужики кровь свою проливали, жизнь отдавали на фронте ради своих детей, ради своих жён и матерей! — мама почти визжала, захлёбываясь от рыданий. — Ты можешь себе представить хоть на минуточку, что те раненые бойцы, которых мы обслуживали в госпиталях, которые умирали у тебя на глазах от смертельных ран, могли отобрать у своего ребёнка хоть крошку хлеба? Да не то, что у своего, даже у любого беспризорника! Где мешок с мукой? Где бидон с мёдом? Отвечай, что ты молчишь? Да лучше б ты погиб на фронте, гад! По крайней мере, мы бы гордились тобой, была бы светлая память о тебе! Долбаный артист, отсиделся в тылу, брюхо нарастил, брыла до плеч. Ненавижу!

— Хватит, — вдруг раздался хриплый, но совершенно спокойный голос, — Твой пафос меня достал. Прямо Сара Бернар. Я виноват, но думаю, что у меня будет возможность оправдаться. Ты во всём права кроме одного. Не надо бы при Светочке. Теперь уж и не знаю, как она меня, такого подлеца воспримет, — он, наверное, пытался встать, так как зашуршал матрас, и что-то мягкое брякнулось об пол. — Я сейчас уйду. Поцелуй её от меня.

— Иди, иди, и чтоб глаза мои тебя больше не видели. Завтра же подаю на развод. О ребёнке забудь.

Хлопнула дверь, он ушёл. Я открыла глаза. Мама стояла, облокотившись о подоконник и тихо плакала. Я подошла и обняла её колени.

— Ну и пусть идёт, он нам не нужен. Приедет Бабуня, я ей всё расскажу, она ему даст прикурить!

МЫ КВАРТИРАНТЫ

Яркий солнечный день. Мы с мамой на знакомой подводе с вещами едем из театра на квартиру. Подвода остановилась на тенистой узкой улочке у небольшого одноэтажного дома. Открылись ворота и мы заехали во двор. Из дома на широкое крыльцо вышла пожилая женщина.

— Вы Лидия Аксентьевна? — спросила мама, — Я тоже Лидия, только Петровна. Мы ваши квартиранты.

— Вот и хорошо, добро пожаловать, я вас жду. Проходите в хату. А малэньку квартирантку як звать?

— Я не кватиранка, я Света, а Бабуня меня называет Ветуня, — смущаясь, ответила я тёте.

— Квартирантка, самая настоящая. А где ж твоя Бабуня?

— Она едет в поезде. Скоро приедет, — как-то неуверенно ответила я тёте — прошло уже много времени, а Бабуня никак не доедет.

— Какие у тебя симпатичные ямочки на щёчках. А кто ж тебя так обчекрыжил? — спросила тётя, погладив меня по голове.

— Бабуня, чтоб воши не заводились.

Наша комната мне