Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс - Виктор Смирнов

— Рифленая подошва — у почтальона, — пояснил участковый.

— А что за женщина?

— Не знаю. Она дошла до середины дорожки и повернула назад.

Я был рад этой минутной задержке у калитки, потому что, откровенно говоря, побаивался ступить на порог дачи, где ожидало меня непонятное и страшное. Но Павел решительно направился к дому, намереваясь начать расследование с главного.

Желтая песчаная дорожка, которую мы старательно обошли, вела к высокому крыльцу. Дом, рубленный из толстых лиственничных бревен, казался запущенным, кое–где сруб порос зелеными пятнами мха, на крыше рыжими лужицами лежала ржавчина. На участке росло несколько сосен, но большая часть земли была занята под яблони, тощие карликовые яблони, которые мужественно превозмогали сибирские холода. К нему с торцовой глухой стороны был пристроен приземистый гараж, оттуда долетал запах бензина.

Вид участка и дома наводил на мысль о холостяцком образе жизни хозяина.

Эксперт стал осматривать замки на входной двери, а мы осторожно вошли в дом. Повинуясь безотчетному тревожному чувству — так манит и пугает пропасть, — я приоткрыл дверь, ведущую в кухню, словно бы зная, что именно там произошло несчастье.

На полу, неловко подвернув ногу, изогнувшись в напряженной позе, как бы намереваясь дотянуться до чего–то, что было теперь невидимым, лежал человек, для которого чужой дом стал склепом. Машинально я успел отметить, что он был худ, очень мал ростом, рыжеволос, что на нем был просторный, с чужого плеча пиджак, и тут мой взгляд остановился на лице мертвого. До сих пор я видел смерть лишь в ее благообразном и умиротворенном облике, который она принимает в день похорон.

Я оцепенел. Странным, неожиданным диссонансом ворвались в сознание невесть откуда взявшиеся, давным–давно прочитанные и забытые строки Уитмена: «Ты, милая и ласковая смерть, струясь вкруг мира, ясная, приходишь…»

Неестественно расширенные, нечеловеческие глаза немо и в упор глядели на меня, это был холодный, невыразимо холодный, идущий из ничего, из пустоты взгляд смерти. Он проходил сквозь меня. Он был материализованным страданием, остекленевшим ужасом. Я не думал о том, что передо мной матерый преступник, бандит, рецидивист, которого, возможно, настигло справедливое возмездие.

— Сядь, пожалуйста, — мягко сказал Павел и подтолкнул меня к стулу, стоявшему в коридоре. — Это зрелище не для людей с воображением.

Я послушно сел рядом с каким–то нахохлившимся человеком, и, пока полностью не пришел в себя, все дальнейшее ложилось лишь поверхностным отпечатком на сознание, не проникая вглубь. По коридору проходили люди в стандартных серых плащах, в кухне щелкал замком своего саквояжика медэксперт, кто–то монотонно диктовал стенографисту–сержанту описание дома, шепотом переговаривались в гостиной понятые…

Как ни странно, впоследствии оказалось, что моя память зафиксировала все события, как магнитная пленка. Так бывает во время киносеанса, когда задумываешься и перестаешь воспринимать то, что показывает экран, но потом, спустя час или два, обнаруживаешь с удивлением, что мозг в соответствии с какими–то неведомыми законами вел запись — увиденное и услышанное вдруг оживает с поразительной четкостью; правда, все важные и незначительные детали оказываются сваленными в кладовую памяти без разбора.

Так, из сказанного доктором мне особенно запомнились три слова: «Типичная тканевая аноксемия». Кто–то спросил доктора о значении этих слов, и тот ответил, что аноксемия, или удушье, в данном случае, несомненно, вызвана воздействием синильной кислоты — яда, который, будучи принят даже в небольшом количестве, вызывает почти мгновенную смерть.

— Аш–це–эн, бесцветная жидкость с легким запахом миндаля.

«Вот как! Та самая классическая синильная кислота, — подумал я. — Обязательная принадлежность детективных повестей и фильмов».

— В каких дозах она смертельна? — спросил кто–то.

— Шестьдесят миллиграммов. Думаю, он принял по меньшей мере десятикратную дозу.

Павел, сняв со стены старую собачью плетку, задумчиво рассматривал ее. Потом его внимание привлекла сдвинутая на сторону картина, висевшая на уровне его головы. Он провел пальцем по раме, посмотрел на след, оставленный в пыли, и, встав на табуретку, взглянул на верхнюю раму.

— Вы хотите сказать, что бутылка с синильной кислотой хранилась в холодильнике?

Это с недоумением спрашивал доктор.

— Нет, такого я не допускаю, — ответил Павел. — Думаю, что…

— Шкаф с одеждой взломан! — перебил его усатый лейтенант.

— Разумеется, взломан. Иначе как объяснить, что на мертвом костюм, принадлежащий Шавейкину?

— Почему вы думаете, что Шавейкину?

— Посмотрите — в кармане жировка на имя хозяина дачи.

В доме зажгли электричество, разом вспыхнули лампы, необычайно яркие: голубоватый свет стоват–ток заливал даже коридор — похоже было, что хозяин дачи не был сторонником экономии электроэнергии. Слева через дверной проем я видел угол кухни, стол, на котором сверкали консервные банки и бутылки; справа, в глубине коридора, словно бы часть сцены, если на нее глядеть из–за кулис, открывалась увешанная коврами большая комната, должно быть, спальня. Там у платяного шкафа с открытой дверцей возился, согнувшись в три погибели, долговязый эксперт. Он наклеивал на полированную дверцу листочки бумаги и тут же отдирал их — фиксировал отпечатки пальцев.

Судя по спокойствию, автоматизму, с каким действовали сотрудники угрозыска, планомерный осмотр не давал особых результатов.

Павел вышел в коридор, крикнул:

— Сержант Сабареев, свяжитесь с центральной! Отыскали они этого Шавейкина или нет? Мне бы не хотелось продолжать осмотр без хозяина дачи.

Все время, пока оперативники и понятые были заняты ритуалом осмотра, почтальон Савицкий, сидевший рядом со мной и, очевидно, так же, как и я, ошеломленный событиями, тяжело сопел, уткнувшись в воротник, и только изредка бессвязно бормотал: «Вот оно как, значит…», «Беда ходит по свету…», «Надо же, однако…»

Это был немолодой, грузный мужчина с хриплым дыханием — внешность его как–то не вязалась с обычным представлением о человеке, профессия которого требует быстрых ног и легкого сложения. Но, может быть, в этих дачных местах с неспешным ритмом жизни не нуждались в марафонцах. Я попытался было заговорить с соседом, но почтальон, повернув ко мне багровое лицо, прогудел нервным баском что–то невнятное… Гражданин Савицкий, взявший на себя тяжкую роль первого вестника несчастья, был явно взбудоражен.

Вскоре Павел, покончив с самой спешной работой и мельком оглядев гостиную, вышел на крыльцо. Я последовал за ним — атмосфера дома казалась удушливой и зловещей.

Солнце уже село, но в чистом и высоком небе все еще светились перистые облака. Казалось, идиллическая картина дачного вечера действовала и на Павла: он спокойно курил, облокотясь на перила, и рассматривал траву, деревья и облака. Но желваки, взбухавшие под кожей, выдавали внутреннее напряжение.

— Может быть, я могу чем–то помочь?

— А?.. Нет, — пробормотал он. — Пока нет. Ничего.

Закатный свет как–то особенно подчеркивал веснушки на мальчишечьем лице старшего лейтенанта. Мне и в самом деле хотелось помочь Павлу. Ему приходилось во сто крат тяжелее, чем мне: чьи–то судьбы легли тяжелым бременем на плечи. Что стоят переживания журналиста в сравнении с этой ответственностью?

— Чем же он убил собаку? — сказал Павел.

Этот вопрос относился не ко мне, а к какому–то невидимому собеседнику.

— При нем не найдено никакого оружия, — продолжал старший лейтенант. — Странно… Чем же?

Павел спрыгнул с крыльца и подошел к боярышнику, где, как сказал участковый, лежала убитая овчарка. Я тоже сделал несколько шагов и заглянул сквозь колючие ветви. Казалось, что там, в траве, серой грудой ссыпан пепел. Павел приподнял голову собаки и осмотрел ее.

— Сабареев! — позвал он сержанта. — Подойдите–ка сюда на минутку. Тут где–то должен быть топор… или что–то вроде…

Вдвоем они принялись шарить в кустах боярышника и высокой, некошеной траве. Всщре сержант выпрямился, держа в руке находку: топор, насаженный на длинную прямую рукоять.

— Хорошо, — сказал Павел Сабарееву. — Давайте сюда… Теперь сходите к машине и попробуйте еще раз связаться с дежурным…

Почтальон Савицкий, который вслед за одной вышел на крыльцо, испуганно попятился: топор лег на ступеньку, у его тяжелых, на рифленой подошве ботинок. Вид этого страшного оружия окончательно подкосил почтальона. Он побледнел, испуганно юркнул обратно в дверь и больше уже не появлялся. Павел проводил его внимательным взглядом и вернулся к находке.

— Как ты думаешь, мог Воробьев принести этот топор с собою? — спросил Павел и тут же объяснил самому себе: — Нет. Не мог. Слишком приметное оружие… А?