Популярная музыка из Виттулы - Микаель Ниеми

— Пожар, — сказал он.

Я ничего не понимал. Ниила начал жевать, будто что-то ел, зубы заскрипели.

— Мы пропали, — сказал он равнодушно. Вылез из седла, побежал на цыпочках. И бух в канаву, размахивая руками.

— Стой! — завопил я и ринулся следом. Тут только я понял, что достать земли не так-то легко. Она опустилась на добрую ладонь, так что ноги не доставали до нее самую малость. Как я ни старался, я не мог ни на что опереться и потому стал неловко скользить по воздуху как на лыжах. Ниила был уже в лесу, я чуть не падал, натыкаясь на сучья и молодую березовую поросль.

— Ниила, стой!

Ниила неотрывно смотрел на левую руку, словно это была не его рука, а инородный организм, прилепившийся к нему.

— Горит, — сказал он.

И тут я увидел то же, что и Ниила. Свирепые языки пламени вздымались от его пальцев. Ниила всплеснул рукой — от нее отделились куски кожи и подожгли на нем одежду. Я принялся испуганно озираться. Поздно. Весь лес объят пламенем. Мы внутри бушующего, но абсолютно беззвучного лесного пожара. Ниила прав — мы пропали. И все же это было прекрасное зрелище. Обворожительная красота. Я заплакал от страха и, сгорая, хотел обнять какое-нибудь дерево. Краски сгущались и ширились. Ярко-желтые, алые, багровые, фиолетовые наконечники стрел дождем сыпались с вершин деревьев. Я приподнялся над землей еще выше, невольно схватился за Ниилу, чтобы не улететь. Моя голова казалась легче остального тела и, как воздушный шар, тянула меня вверх. Огненное кольцо смыкалось, огонь обступил нас со всех сторон. Мы стояли, как две обугленные трубы в жаркой плавильне, и ждали, когда придет боль.

Тогда Ниила вытащил нож. Сверкающий нож, плоский, как рыбка. Попробовал большим пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Я поднял взгляд, и сердце мое похолодело от ужаса; холод сковал члены, несмотря на то, что кожу лизал огонь. Я был будто сосулька в кипящем вареве, я орал, и на поверхность всплывали воздушные пузыри.

Старуха! Бабка Ниилы. Зловеще хихикая, она приблизилась к нему своим беззубым ртом — иссушенный призрак в саване, и протянула к нему ручищи, как бы желая обнять. Желтые пальцы искали горла. Ниила полоснул ножом, но она успела схватить его за запястье с проворством гадюки, вцепилась в руку и стала тянуть на себя. При этом старуха не переставая хихикала, и слюна ее с шипением капала в огонь. Ниила отчаянно отбивался свободной рукой, наконец, схватил бабку за волосы. Изо всей силы рванул седой и густой пук. Бабка завизжала от боли и впилась Нииле в горло когтями. Его пульс словно пичужка мелко-мелко бился под ее пальцами. Старуха точно клопа давила — хрясь, и мокрое место. Ниила обвил ее волосы вокруг руки. Я пытался ослабить старухину хватку, но старуха вцепилась как клещ. Ниила беспомощно разевал рот, беззвучно кричал, глаза налились кровью. Отчаянно рванул ее за волосы вбок. Р-раз! И вырвал волосы, как пучок прошлогодней травы. Они отошли вместе с кусками сгнившей кожи. Старуха дико завизжала и принялась слепо шарить в поисках волос. Ниила с силой рассек ее саван. Бабка была голая. Две тощие старушечьи ноги и между ними куст черных волос. Но посреди этого куста сидело что-то мерзкое. Черенок. Он был живой. Извивался как червь. Бросался на Ниилу и плевался в него. Ниила схватил его за жилистую головку и отсек у самого корня.

В ту же секунду старуха раскрыла зев. Порыв ветра с шипением всколыхнул море огня, под чудовищем разверзлась земля. Мох начал засасывать старуху, словно кто-то тянул ее за ноги. По пояс, по грудь, по горло. Но не раньше, чем земля сомкнулась над ее лысым черепом, смолк ее истошный вопль.

Ниила застыл с кровоточащим обрубком в руке. Я с содроганием прикоснулся к упругим черным жилам. Обрубок был еще живой, он пытался вырваться. Но Ниила не отпускал.

Наконец, обрубок обмяк, на землю опустились сумерки. Пожар постепенно утих.

Мы проснулись во мху, замерзшие, как цуцики. Промозглый холодный лес обступил нас стеной. Грязный нож валялся в стороне, поблескивая в утренних лучах, но обрубка нигде не было.

— Нопат, — простонал Ниила.

Я утвердительно кивнул, стуча зубами от холода. Этот старый козел подмешал его нам в кофе. Несколько раз мы делали привал, жгли походный костер, мечтая, наконец, добраться до теплой постели.

Неделю спустя на наших лобках появились первые волосы.

Глава 11

О том, как два рода твердолобых свадьбу играли, как на руках боролись да в бане парились

Мой отец был из молчаливой породы. В жизни он поставил перед собой три цели и, выполнив все три, излучал какую-то особенную самоуверенность, которая раздражала меня тем сильнее, чем старше я становился. Во-первых, батя хотел быть сильным: работа в лесу дала ему стальные мускулы. Во-вторых, он хотел стать материально независимым. И, в-третьих, хотел жениться. Теперь, когда он достиг всего, наступила моя очередь продолжить эстафету, и я чувствовал, что с каждым днем давление на меня усиливается. Так или иначе, отец не особо жаловал мое бренчание на гитаре. Зато, всучив мне самую тупую пилу в доме, заставлял пилить дрова, чтобы укрепить мои верхние мышцы. Время от времени он проверял, не отлыниваю ли я, недовольно выпячивал нижнюю челюсть, похожую на деревянную колодку, надвигал козырек фуражки, так что она чуть не падала с его низкого покатого лба. Его белые щеки, пухлые и гладкие, почти как у младенца, поросли жиденькой щетиной — как у многих турнедальцев, а в середине этой квашни торчал нос. Нос был похож на немного криво посаженную редиску — мне всегда хотелось защемить ее и поправить.

Батя молча наблюдал, как я пилю и потею. Потом протягивал пятерню, щупал мои руки двумя пальцами и жалел, что я не родился девчонкой.

Сам он был амбал, как и восемь его братьев, каждого из них природа наградила здоровенными плечищами и мощной бычьей шеей — она вздувалась пузырем, отчего братья казались немного сутулыми. Жаль, что я не унаследовал этих достоинств — тогда бы я, по крайней мере, избежал шуточек, которые мои подпившие родственнички отпускали во время гулянок. Но остальные мышцы у меня были в порядке, точь-точь как у отца — результат тяжелого физического труда с тринадцати лет. Отец и его братья — все они начинали в лесу. Зимой до изнеможения валили лес в артели, чтобы закрыть подряд. Весной сплавляли плоты, потом заготавливали сено, осушали болота и рыли канавы, чтобы получить пару грошей от государства, а на досуге забавлялись тем, что рубили себе избы и пилили дрова ночи напролет. Упорный труд делал их мышцы твердыми, как кенгисская сталь.

Младший из моих дядьев Вилле долго ходил холостым — многие уже думали, что он так и останется бобылем. Он много раз ездил в Финляндию за невестами, но каждый раз возвращался с пустыми руками, не понимая, что делает не так. Пока, наконец, один из соседей не посоветовал ему:

— Купи машину!

Вилле прислушался к совету и купил старенький «вольво». И не успел приехать в Финляндию, как тут же нашел невесту, и только недоумевал, как это он не додумался до такой простой штуки раньше.

Свадьбу играли во время каникул в середине лета, и родительский дом наводнили многочисленные родичи. Мне почти стукнуло тринадцать, и потому меня впервые посадили за один стол со взрослыми. Стена из молчаливых мужиков — плечо к плечу, а среди них, точно цветы из скалы, пробивались их прекрасные финские жены. По обычаю никто из наших родственников не проронил ни слова. Все ждали угощения.

Угощение началось с хлебцев и лосося. Каждый поворачивал хлебец дырочками вниз и начинал намазывать. Масло намазывали экономно — как учили бедные родители. Сверху клали свеженарезанные ломти соленого лосося, тайно наловленного бреднем в окрестностях Кардиса. Ледяное пиво. Ни единого лишнего комментария. Только молодые, сидевшие во главе стола, призывали гостей брать добавку. Хруст хлебцев, переминаемых лошадиными челюстями, сгорбленные спины, насупленные брови, сосредоточенный взгляд. Стряпухи, нанятые по случаю, вытащили из погреба тазы и бутылки. Мать невесты, родом из финской части Колари и потому хорошо знавшая местные обычаи, заявила, что никогда еще видывала, чтобы рабочие мужики ели так мало, после чего все попросили добавки.

Потом подали дымящуюся, будто огненную похлебку: мягкие куски оленины, приятно щекотавшие небо, золотистая репа, сладкая душистая морковь и сливочно-желтые кубики картошки — все это плавало в густом бульоне, имевшем вкус пота и леса; жир расплывался по его поверхности кругами, словно от удара хариуса, плеснувшегося в тихой заводи безветренной ночью. Рядом поставили таз с вареными мозговыми косточками. Кости были распилены, рядом лежали щепки — знай себе, вытаскивай жирную сердцевину; длинные серые ленточки — они были такие нежные, что таяли во рту. И хотя мужики не заулыбались, но стали повеселее и в душе облегченно вздохнули: это была знакомая, вкусная еда, ей можно набить брюхо, она дает силы и энергию. А то во время праздников, особенно на свадьбах, всегда найдется какой-нибудь чересчур положительный и разумный родственник, который начнет толкать идиотские идеи насчет того, как принято и что желательно, велит подавать на стол всякую огородину, величая ее салатом, соусы, отдающие мылом, обкладет тарелку кучей приборов да выставит на стол питье, называемое вином — такое кислое и горькое, ажно челюсти сводит; выпив его, полжизни отдашь за стакан пахты.