Жан Лерон ДАламбер (1717-1783). Его жизнь и научная деятельность - Елизавета Литвинова

Приведем здесь ценное мнение Лапласа о трудах Д’Аламбера: «Законы, открытые Ньютоном, превосходили в те времена существовавшие средства анализа и механики; необходимо было изобрести новое; честь этого изобретения принадлежит Д’Аламберу. Через полтора года после выхода в свет сочинения Брадлея Д’Аламбер издал свой труд о прецессии, который в истории небесной механики и динамики занял такое же почетное место, какое принадлежит открытиям Брадлея в летописях астрономии».

Заключим этот очерк деятельности Д’Аламбера в двух академиях несколькими словами об отношении Дидро к Д’Аламберу и к математике вообще. Мы уже говорили, что Дидро часто приходилось давать уроки математики, не зная ее; он одновременно учил и учился сам. Вследствие таких сумбурных занятий у него сложилось мнение, что в математике чрезвычайно много лишнего; он говорил: «Тому, что в математике действительно необходимо и полезно знать, можно выучиться в шесть месяцев; все же остальное составляет только предмет любопытства». Находясь в непрерывных сношениях с Дидро, Д’Аламбер часто не мог удержаться, чтобы не сообщить ему результаты своих работ, относящихся к движению Луны; Д’Аламбер волновался, когда замечал, что наблюдения, казалось, противоречили теории. Дидро смеялся над всеми этими волнениями и, ничего не смысля в теоретической астрономии, все-таки охотно слушал Д’Аламбера, пускался в рассуждения, которые были столько же оригинальны и смелы, сколько неверны; в них виден был замечательный человек, не знающий предмета. Это убеждает нас в том, что никакой ум не в состоянии заменить нам знания.

Глава V

Философско-литературная деятельность Д’Аламбера. – Заслуги Д’Аламбера в области механики, чистой математики, математической физики и астрономии. – Общий характер этих заслуг

Деятельность Д’Аламбера, как видел читатель, была двоякой: научной и философско-литературной. Мы коснулись и той, и другой, когда говорили об отношении Д’Аламбера к Академии наук и к Французской Академии; но мы охарактеризовали их с внешней стороны; нам остается самое трудное: дать оценку той и другой – определить по возможности отчетливо значение Д’Аламбера как ученого и как писателя для его современников и для потомства.

Начнем с характеристики его литературной деятельности, которой Д’Аламбер отдал большую часть своего времени, хотя не достиг в ней того высокого положения, которое сразу, еще в первой молодости, занял в науке. Прежде всего рассмотрим, как относились к этой его деятельности другие знаменитые писатели того времени. Вольтер писал Д’Аламберу: «Вы единственный писатель, который никогда не говорит ни больше того, ни меньше того, что хочет сказать. Я считаю Вас самым лучшим писателем нашего века». Эта веская похвала Вольтера заключала в себе долю истины, ибо Вольтер признавал в манере Д’Аламбера писать руку математика. Дидро считал Д’Аламбера писателем тонким, остроумным, смелым, оригинальным, искренним, но упрекал его в том, что он о поэзии судит математически. Это замечание, с которым, завязавши глаза, согласится всякий не-математик, должно непременно остановить внимание математика. Бертран, наталкиваясь на такое мнение о Д’Аламбере, спрашивает себя: «Что значит судить о чем-нибудь математически?» – и затем говорит: «Область истин, строго доказанных, не велика. Неужели усвоение этих истин способно приковать человека исключительно к ним и держать ум в этой ограниченной сфере; неужели привычка иметь дело с прямою линией делает ум неспособным следить за полетом и изгибами человеческой фантазии? Мы не видим никакой причины, отчего живописец не может быть музыкантом, и наоборот. Различие известных свойств ума не может быть причиной их несовместимости. Навык хорошо рассуждать – это сила, громадная сила, редкий дар, неужели он в чем-нибудь может оказаться бесполезным и тем более помешать?»

Можно сказать также, что истинный математик менее чем кто-либо другой способен судить математически о предметах, существенно отличных от тех, к которым приложимо строгое доказательство. Д’Аламбер говорит об этом в своем похвальном слове Боссюэ: «Привычка к доказательству приучает нас не стремиться доказать то, что выходит из круга истин, подлежащих доказательству, и отличать свет от сумерек и сумерки от темноты». И мы думаем, что Бертран прав: математический талант сам по себе не исключает литературных способностей, как и всяких других; мы скажем более: и Вольтер верно заметил, что математика, отучая от распространенной способности говорить лишнее, придает языку писателя особую сжатость и силу. Несмотря на это, нельзя не признать, что деятельность ученого и деятельность литератора находятся в антагонизме, потому что для первой необходима тихая, правильная, однообразная жизнь; для второй же требуется общение с людьми и разнообразие внешних условий.

Пример Д’Аламбера как нельзя более подтверждает высказанное нами замечание. Он считал счастливейшим то время, когда занимался только математикой: тогда его знали лишь в ученом мире и он был неизвестен публике, все его общество ограничивалось тесным кружком друзей; но вот один из них, Дидро, предложил ему разделить с ним труд по изданию «Энциклопедии», и «Введение», написанное талантливо, глубокомысленно и блестяще, привлекло к Д’Аламберу внимание публики; многие заинтересовались им, начали искать его знакомства и обнаружили в нем веселого, приятного собеседника. Лавры писателя принесли также и терния; слава возбудила зависть, появились враги. Писатели возмущались строгими и меткими приговорами сухого геометра; покой его был нарушен с тех пор, как склонность его к литературе и философии перестала быть тайной его друзей. Вскоре он напечатал свое сочинение «Melanges de philosophie, d'histoire et de litterature» («Сборник статей по философии, истории и литературе»), которое произвело большое впечатление и значительно увеличило число его поклонников и врагов. Сближение с госпожой Леспинас, как мы уже говорили, сильно отвлекало его от математики, которой он, однако, постоянно уделял несколько часов в день. Услуги, оказанные им математике, несмотря на это, громадны, но все же невольно жалеешь, что он ею долгое время занимался урывками, ведя образ жизни слишком открытый и рассеянный для ученого и все-таки слишком замкнутый для писателя.

Деятельность Д’Аламбера приводит нас к убеждению, что поэтический дух и математический талант друг друга не исключают, но так как совмещение литературной и научной деятельности требует большой затраты времени и для каждой нужны свои внешние условия, то одна должна развиваться за счет другой. Обыкновенно мы видим, что деятельность одного рода является главною, первенствующей, а другая наполняет часы досуга; разумеется, последняя от этого страдает, так как лучшие силы уходят на первую. Мы видели, что у Д’Аламбера в молодости страсть к математике преобладала над склонностью к литературе. Впоследствии литература сильно отвлекала его от математики; он отдавал последней сравнительно мало времени, но все-таки она по-прежнему владела его помыслами, и под старость он охладел к литературе, а занятия математикой продолжал даже во время последней тяжкой болезни. Все это независимо от великих заслуг Д’Аламбера как ученого убеждает нас в том, что литературная деятельность служила ему как бы развлечением. Это нисколько не умаляет ее значения для современников, но этим объясняется равнодушие к ней потомства. Мы знаем, что взыскательный Вольтер называл Д’Аламбера первым писателем своего века, а потомство не признало за ним этой заслуги. Причину этого явления легче будет уяснить после того, как мы рассмотрим содержание философско-литературной деятельности Д’Аламбера. Мы говорили уже об огромном успехе его «Введения к Энциклопедии». В литературе Д’Аламбер является преимущественно энциклопедистом. Лагарп, автор многотомного курса литературы, говорит, что Д’Аламбер был одним из пяти замечательных писателей (четыре других – Фонтенель, Бюффон, Монтескье, Кондильяк), оказавших громадные услуги истинной философии. Заслуга Д’Аламбера состоит в том, что он привел в порядок и пролил истинный свет на все знания, накопленные человечеством до того времени.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});