Белый Шанхай - Эльвира Барякина

– Мистер Бернар! Пожалуйста, два слова для журналистов!

Даниэль поднялся и, проходя мимо Нины, подмигнул ей, словно между ними установился молчаливый сговор понимания.

– Вы уже дали телеграмму жене, что с вами все в порядке? – спросил Рой Андерсен.

Нина изумилась: у Бернара есть жена?

– Да, Эдна едет в Шанхай, – ответил Даниэль. – Благодарю за заботу.

3

Поезд шел на юг.

Клим выволок Иржи из вагона-ресторана в последний тамбур, привалил к стене.

– Я гений – вот в чем недоразумение… – бормотал пан Лабуда и стучал гипсом в грудь.

Клим приоткрыл окошко. Банный ветер пахнул в лицо.

– Мне было семь лет, – объяснял Иржи, – в ратуше человек играл на виолончели. Сердце мое на последней нитке держалось… Я потом всю жизнь старался – чтоб как тот музыкант, чтобы сердце в небо… Это пища моя… понимаешь? Только ее не купить в ресторане – надо самому готовить… – Иржи вытащил из кармана беспалую руку, прижал к губам. – А теперь я могу надеяться только на угощение.

Клим смотрел, как рельсы убегают вдаль. В азбуке Морзе «ноль» – пять тире подряд. Рельсы – бесконечные слившиеся в два ряда ноли.

У Нины новое чешское увлеченьице: пан Бернар. Этот вождь краснокожий сидит с ней в купе первого класса, беседует об инфляции в Германии: немцы деньгами печи топят – исторический анекдот.

Любовь Клима тоже не имеет цены. Каждый день печатаешь ее, ставишь подпись, остерегайтесь подделки, говоришь… А ее используют на самокрутки – когда нет настоящих папирос.

Нина процедила: «Ты получил свое». Он смотрел ей в лицо, в одну точку – между бровей. «Получил свое» – по заслугам. На что надеялся? Что она бросится за… А она бросила на…

Иржи улыбался сочувственно, звал в вагон-ресторан виски пить.

– Я тоже ее ненавистник, – сказал он, смущенно улыбаясь. – Никакой надежды теперь: нет музыки, нет Праги. Повесят меня по Нининой причине.

Клим нахмурился:

– Ты о чем?

Иржи долго смеялся, стучал беспалой ладонью по скатерти.

– Все вранье: я не консул, бумаги фальшивые, Олманы нас используют, чтобы нас – в тюрьму, а они – чистые. Лемуан-негодяй – тоже…

Он рассказал, что Нина заставила его притвориться чехословацким консулом, а сама втихую дурила таможню.

Клим молча смотрел себе в стакан. Господи, родная моя, ну завралась ты! Раз уж впуталась в эту историю, так сидела бы тихо, а тебе надо у Эдны мужа увести… Ты ведь это затеяла, правда?

Рельсы тянулись среди холмов. «Где же вы, господа бандиты? В этом поезде много богатых людей… Я даже присоединюсь к вам, чтобы всласть поубивать и пограбить».

Или лучше сразу крушение – чтобы все взорвать к чертовой матери.

Глава 16

1

Клим подготовил статью о захвате поезда – с комментариями Роя Андерсена, военных советников и рассказом очевидца, Даниэля Бернара.

За шоколадку секретарь исправила мелкие огрехи, и Клим отнес рукопись мистеру Грину. Тот пробежался глазами, поднял очки на лоб:

– Эдна писала?

Клим покачал головой. Мистер Грин скосил губы на сторону, побарабанил пальцами по столу.

– Стало быть, вы сами?

Клим кивнул.

– И вы можете завтра сделать репортаж с американского крейсера – и он будет ничуть не хуже?

– Скорее всего.

– Вы или гений, или мошенник. Я жду вас сегодня на планерке. Боюсь, миссис Бернар придется искать себе другого курьера.

Первый раз он пожал Климу руку.

2

Отец Серафим подсунул Аде обтрепанную брошюру:

– На, ты же любишь читать.

Ада надела пенсне, посмотрела на заглавие: «Об укрощении женами нрава своего и христианском смирении». Сказала батюшке, что она думает и о нем самом, и о его дурацких книжонках.

Отец Серафим начал зачитывать вслух:

– От чего рождается у жены недовольство своей участью? От неумеренных ожиданий, от неблагоразумного сравнения своей участи с участью других. Самолюбие жены, излишнее к самой себе уважение возрастает в душе при внимании к льстивым похвалам от людей; корень его – гордость, свойственная нашей поврежденной природе.

– Да вы с ума спятили! – начала Ада, и тут в комнату поднялся Клим. Постоял, послушал отца Серафима.

– Под таинственным и страшным влиянием дьявола все в женщине приняло превратный вид: деятельность сделалась суетливостью, наблюдательность перешла в любопытство, ум – в лукавство, проницательность – в дерзость, быстрота взгляда – в ветреность, нежность – в кокетство. И вот она уже не сомневается в своих познаниях и не терпит противоречий, переходя на путь гордости.

– В точку, – сказал Клим. – Адочка, заучи это наизусть и повторяй три раза в день натощак.

Ада швырнула в Клима подушкой с Карлосом Гарделем:

– Вон! Оба! Ненавижу!

Клим положил подушку на свою постель:

– Вот что, отче Серафим, мне дуры бабы надоели. Меня повысили по службе – пошли обмывать событие.

– Остынь головой, Ада, а потом вернемся к предмету, – сказал батюшка, поднимаясь.

– Вон! – закричала она.

Ада задернула оранжевую занавеску и заплакала. Что за жизнь? В «Гавану» повадились ходить молодые полукровки. Раньше охрана их шугала, а теперь Марта приказала принимать их, если они с деньгами.

– Класс заведения падает, – сказала Бэтти и наотрез отказалась танцевать с ублюдками.

Она была примадонной, и ей такие выходки позволялись. Остальным девочкам Марта велела не строить из себя английских графинь.

Чаще всего полукровки выбирали Аду – брали ее за талию жесткими руками, не смотрели в глаза. Некоторые хорошо танцевали, но как бы не с ней. И постоянно оглядывались на своих дружков.

Бэтти окрестила их грачами: за черную глянцевитость волос, за тщательно пошитые европейские костюмы. Они жадно присматривались к белым, копировали их во всем, но в то же время держались особняком.

– Их никто не принимает, – говорила Аннетт, самая старшая из танцовщиц. – Полукровки всегда впитывают самое худшее от родительской расы: от китайских матерей-шлюх и пьяных белых матросов.

У нее было что-то с ногой: несколько месяцев назад французский солдат в шутку подрезал ее ножом. Аннетт работала лишь два раза в неделю – чаще не получалось: у нее были боли.

Ада боялась полукровок. Была в них какая-то затаенность – не разберешь, что у них на уме. Но отвратительней всего было то, что полукровки не уважали Аду. Они хлопали ее по спине и называли «курочка».

Впрочем, ее никто не уважал, даже рикши норовили поизмываться. Наглые потные китайцы то везли ее кружным путем – специально, чтобы содрать еще несколько медяков, – то останавливались на полпути и говорили, что все, приехали. Если мисси надо дальше, пусть доплачивает.

Ада могла сколько угодно кричать – они только посмеивались. У нее как на лбу было написано, что всякому дозволено ее обидеть. Один кули заявил, что она дала ему фальшивую монету, собрал вокруг толпу. Пришлось дать денег, иначе не пускал, хватал за край платья и подносил к лицу страшные кулаки с разбитыми костяшками.

Тетя Клэр не отвечала на письма. То ли сменила адрес, то ли не пожелала связываться с племянницей. Морские пехотинцы, стоявшие у американского консульства, по-прежнему не пропускали Аду, хотя она знала их по именам: они приходили в «Гавану» и иногда танцевали с ней.

– Мисс Ада, ну что ты врешь, что ты американка? – говорил лейтенант Маттисон. – Зачем тебе в США? Оставайся здесь, с нами. Разве тебе плохо в Шанхае?

Аде было плохо.

3

Ада встала поздно – когда Клим и батюшка уже ушли. Умылась, поела и принялась наводить чистоту. В люк постучали.

– Мисси Ада, записка для вас! – Это была китайская девочка, прислуживающая Марте. – Моя мадам говорить, вас срочно-срочно ждут в борделе. Очень надо бежать туда.

На обратной стороне карточки, рекламировавшей «самых чистых девочек Шанхая», рукой Марты было написано: «Есть дело».

Марта любила Аду. Иногда под настроение она платила ей за всю ночь и брала к себе наверх, в кабинет с расписными тарелками. Ада до утра сидела в парчовом кресле, пила холодный кофе и слушала рассуждения Марты о старых грымзах, засевших в Лиге морального благоденствия. Почтенные леди требовали от своих мужей, чтобы Совет налогоплательщиков запретил бордели.

Временами Марта принималась за старое и уговаривала Аду перейти на верхний этаж:

– Думаешь, ты найдешь себе принца? Допустим. Но он каждый день будет напоминать тебе, что взял тебя из кабака и ты по гроб жизни обязана ему за приставку «миссис» к имени. А когда тебе будет тридцать, он бросит тебя без средств к существованию и переметнется к семнадцатилетней потаскушке. Замуж выходить глупо! Я со своих девочек три шкуры не деру – сама была на вашем месте и понимаю, как важно скопить на старость. Выйдешь в отставку, откроешь собственное заведение или магазин. А замуж – это верный путь к самоубийству. Знаешь сколько я этого перевидала?

Марио по секрету рассказал Аде, что мадам в молодости тоже «сходила замуж».