Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

Словно почувствовав это, мама хлопнула в ладоши и резко закричала:

— За стол! За стол!

Мне показалось, что она позаимствовала эту манеру из какого-то фильма, вот только названия я не помнила. Нас с Полом посадили напротив, и я внезапно поняла, почему в кино влюбленные так и норовят коснуться друг друга под столом. Мне так мучительно хотелось вытянуть ноги, что у меня даже мышцы заболели и заныла поясница. Этого нельзя было делать, иначе мы опять начали бы задыхаться прямо на глазах у всех. Я, не отрываясь, смотрела на Пола, а он то и дело поглядывал на меня, словно спрашивал: "Ну? Что ж ты? Не можешь дотянуться?" И в то же время пытался как-то общаться с моими родителями, которые за столом держались с подчеркнутой церемонностью, будто задались целью переплюнуть всю английскую аристократию.

Когда пришло время подавать второе, мама вызвала меня на кухню и, притворив дверь, возмущенно зашептала:

— Слушай, что он с тобой сделал? Ты так пожираешь его глазами, что мне даже страшно становится! Неужели он такой…

Она продолжила фразу жестом. Было заметно, что маме просто не терпится все выведать, все-таки Пол был ее возраста, даже чуть старше.

— Такой, — подтвердила я, не решившись посвятить ее в подробности.

— Ну надо же, — вздохнула она. — И где ты его только откопала? Он богатый?

— Вроде не бедный.

— Ты проверила, он точно не женат?

— Мама, как это можно проверить?!

— Разве у них в паспортах нет графы "семейное положение"?

Она уже начинала раздражать меня, и в то же время я понимала, что мама просто обязана проявить заботу. К тому же она действительно любила меня, несмотря на то, что я всегда доставляла ей много хлопот. Впервые учительница посоветовала сводить меня к психиатру, когда мне было не больше десяти. "Ваша девочка видит то, чего не видят другие дети", — заявили маме. На это она гордо ответила: "Выходит, моя дочь — гениальна!"

Хоть ее вызывающие слова до сих пор не подтвердились, я все равно была благодарна маме за то, что она не сдала меня в больницу в столь раннем возрасте. В те года гнет таланта еще не надломил меня, но случилось другое — меня лишили моего леса. Я выросла, как дриада, среди деревьев, потому что у папиных родителей была большая благоустроенная дача. Мой дед возглавлял областной отдел здравоохранения, но главным человеком, о чьем здоровье он заботился, была я. Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как он угодил в трещину, расползшуюся по стране, и нашу дачу заселили другие люди, а я до сих пор помнила, как шагают по ладони бурые сосновые иглы, как шуршит ствол, если провести по нему рукой, как сладко пахнет земля в солнечный полдень… Такие же ощущения позднее я испытывала и в бору, который подступал к моему нынешнему дому, но самыми выпуклыми и яркими оставались те, детские впечатления. Много раз я рисовала тот лес по памяти, и у меня всегда получалось.

Мой мозг отказывался принять простую истину — я больше не буду валяться под вечер в гамаке, от которого на голых ногах оставались красные переплетения, каждое утро больше не будет звенеть птичьими голосами, а шепот сосен, который сулил скорое осуществление всех надежд, не сможет настичь меня в городе, где я чувствовала себя, как в одиночной камере. Дети избегали меня, а общаться с карагачами мне было не дано.

По-моему, я решила выйти замуж за Славу в тот момент, когда узнала, что его родители оставляют нам квартиру в доме возле бора. Но это случилось много лет спустя, когда я уже успела пройти через ужас болезни и лечения. Маме пришлось это сделать, да я и сама уже понимала, что должна подлечиться, чтобы не сойти с ума окончательно. Кто же мог предположить, что появится Пол и успокоит меня лучше любых лекарств?

— Я не знаю, женат он или нет, — ответила я маме. — Он сказал, что нет, и я ему верю.

— Староват он для холостяка, — туманно заметила мама.

— Но не для любовника.

— Томка! Ты все-таки с матерью разговариваешь… А еще говорят, что на Западе мужики совсем выдохлись…

— Говорят, что в Москве кур доят!

Она виновато погладила меня по плечу:

— Ну, не дергайся, я же должна знать, с кем ты живешь! Вот выйдешь замуж, я от тебя отстану.

— Я уже была замужем.

— Он не звонил?

— Нет, слава Богу!

Мама опять вздохнула:

— Странные у тебя все-таки вкусы. То совсем мальчишка, то почти старик.

— Себя ты тоже считаешь старухой?

У нее даже щеки вспыхнули:

— Да мне всего сорок четыре!

— Ему почти столько же.

Она снисходительно усмехнулась:

— Я знаю, сколько ему… Отец мне сказал. Двадцать пять лет разницы — это не многовато?

— Многовато, — согласилась я. — Но что поделаешь? Я не могу стать старше, а он моложе.

— А отлепиться от него ты уже не можешь? — продолжила мама. — Не обижайся, это библейское выражение.

Уже едва сдерживаясь, я посоветовала:

— Иди, потолкуй с ним о Библии. Он — католик.

У мамы тотчас случился приступ религиозности. Перекрестившись, она испуганно спросила:

— Ты что же, станешь католичкой? Ты даже не православная!

— Мама, усмири свою фантазию! Он еще не делал мне предложения.

— Нет? А вы сколько знакомы?

Если б я ответила правду, мама рухнула бы в обморок. Когда дело касалось меня, она проявляла поразительную консервативность. Среди английских матерей она нашла бы полное понимание.

— Месяца два, — сказала я, следя за выражением ее лица. Оно стало разочарованно-озабоченным.

— Да, это мало, — заявила она, и я порадовалась, что не стала проводить экспериментов. — У них на Западе годами живут и только потом женятся.

— Откуда ты столько знаешь о Западе?

Мама возмущенно пожала плечами:

— Ну, я же смотрю передачи! Сейчас их столько… И о Европе, и об Америке. Постой, он ведь англичанин, я ничего не перепутала?

— Он живет в Лондоне. Это столица Великобритании.

Она шлепнула меня по руке:

— Думаешь, я малограмотная? Я стала домохозяйкой по желанию, а не потому, что меня выгнали с работы.

Раньше моя мама вела в школе уроки домоводства. В первом классе я слегка стыдилась этого, потому что "труды" считались второстепенным предметом. Но, подрастая, начала понимать, что в маме соединилось все, что должно быть в женщине, — неуловимый шарм, неподдельная доброта, хорошая голова и золотые руки. Мне из этого ничего не передалось. Они с отцом до сих пор вели образ жизни "старых коммунальщиков" — друзья засиживались у них на кухне далеко за полночь, и это были и мамины друзья в том числе.

Уходя из школы, она оправдывалась перед каждым, хотя никто ее и не обвинял: "Все равно ведь ничего не платят. Я заказами больше заработаю". И ее надежды оправдались в первый же месяц. Теперь они с отцом жили на ее деньги, потому что медикам зарплату выдавали только время от времени. Мама и меня пыталась привлечь к своему "бизнесу", как она гордо именовала пошив дамской одежды, но мои руки отказывались держать что-либо, кроме карандаша и кисти. Маме я не говорила, что все еще продолжаю рисовать. Она пугалась так, словно это желание уже само по себе являлось признаком рецидива.