АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

– Помнишь, как Медный всадник Евгения преследовал, гонялся за ним? Один памятник и меня преследует, я находиться с ним рядом не могу, памятник «Стерегущему».

Дома она подвела меня к окну.

– Видишь корабль?

– Конечно, вижу. Перед нами отнюдь не привидение. Легендарный крейсер «Аврора». Стрелял (или «стреляла»?) холостыми по Зимнему дворцу в семнадцатом году,

– «Аврора» была в Цусимском бою, - шептала Настасья, - и принесла сюда его клочок. Она - остров войны. Она для меня всегда окружена облаком, а в облаке голоса, вопли, гром пушек, русские снаряды не разрываются, они никуда не годятся, а все дальномеры не срабатывают, а на всех судовых часах и календарях те майские дни. «Аврора» - живой призрак.

Я едва успокоил ее. Она уснула наконец на моем плече. Спи на моем плече, подружка моя. Мы потом пойдем в царский сад, поглядим в лицо богине войны, чей мраморный идол смирно стоит на фоне листвы златой. В летний ли зной, в осенний ли дождь, когда ледостав и когда ледоход, два любимых праздника островитян архипелага Святого Петра, спи, отдыхай рядом со мной. Ледостав превратит архипелаг в материк, успокоит воду зимним маскарадом. Над маленькой прорвой, над небольшой бездной нашей поставим мы на льду Ледяной дом. С барабанным боем по скованной воде со знаменем холщовым - впереди царь с барабаном, следом сподвижники и прислужники в нарядах шутовских с лопатами, веревками, крючьями - ура ледоставу! - пройдут мимо нас. А в первый день ледолома трижды выстрелит в Петропавловке пушка, и царь Петр первым пересечет Неву на лодочке лихой; разбужу я тебя на него в окно посмотреть. Спи на моем плече, подружка моя. Нету больше в Нагасаки гостиницы «Нева». Да и Нагасаки тоже немножко нет. А мы еще есть.

ОСТРОВ ВОЙНЫ

Что за корабль? Надолго ли пристал?

Хан Манувахов. «Аврора»

«Неправда, что острова архипелага со временем только исчезают; было, конечно, некогда их больше полутораста, а теперь сорок четыре; но ведь и новые наблюдаем мы, местные атоллы, и самый известный из них - остров „Аврора", остров Войны! На острове Войны будем и впредь принимать в пионеры наших детей, пусть будут готовы.

Взрывом времени, одним из вулканов двадцатого века, поднят на поверхность воды серый монолит острова Войны. На нем вместо деревьев трубы; единственные его стволы - стволы пушек. В шаровый монохром мышиного цвета окрашены выступы, объемы, уступы, театральные металлические скалы рукотворного клочка тверди. Богиня войны не различает колеров, она дальтоничка, ей и цвет крови не виден; наш остров Войны - часть ее серой Вселенной. Что за корабль? Надолго ли пристал? Навечно, говорят, навечно. Ты плохо видишь, очкарик? Какой же это корабль? Корабли приходят и уходят. Ты разучился считать? Ты говоришь, в архипелаге Святого Петра сорок четыре острова; ты ошибаешься; вот сорок пятый! Мы слишком долго думали о любви, прогуляемся по набережным Невы, наш славный левый берег нас давно ждет, как хорошо брести вдвоем вдоль одной из рек. Что с тобой? Не соринка ли мешает тебе, металлическая точка, лишний образ, заноза ока? Среди цветных островов ты наконец-то различаешь серый остров Войны. Для него не окончен Цусимский бой, вокруг него гибнет эскадра, на нем умирают матросы и кавторанг, и почти неслышными холостыми залпами ненависти (или страсти разрушать) шарахает он по Дворцовому острову, да и по Таврическому, Заячьему, Петровскому, Аптекарскому, а вот и материку досталось, военным клиникам Пироговской набережной материка: ух! бабах! шарах! Долгое эхо. Неслышный призрачный гул. Один из пушечных стволов поворачивается в нашу сторону. Когда гремят пушки, мыши молчат. Особенно та, мраморная, притаившаяся у ног мраморного Аполлона Мусагета, водителя муз. Бежать нет смысла, сейчас остров Войны нам вмажет, он нас все равно не видит, только чует, вокруг него панорама боя, а не реальный пейзаж, но он засек волну нежности нашей, его серый эхолот ловит такие волны, они отвлекают от вражды: они - враги! Остров Войны, монолитное капище богини войны Беллоны, или как ее там; на острове живут одни жрецы сражений, завораживающие приходящих и уходящих.

Может быть, когда-нибудь исчезнет остров Войны, на его месте встанет ненадолго на якорь немагнитный или учебный парусник. Мы согласны даже на призрак. Например, на призрак „Сириуса", прекрасного „Сириуса", превращенного городскими властями в кабак „Кронверк", затонувшего от позора.

Говорят, не все экскурсанты возвращаются с острова. Говорят, многие остаются на нем играть в пиратский корабль, в нехороший клип, в корабль Рип-Ван-Винкль, в пропавшего кочегара. Ходят слухи, что не один ненужный архив испепелен в топке, в точечной преисподней острова Войны, в адских котлах, что странный светящийся дым стелется из островных труб в полночные часы наводнений, ураганных ветров, лютых морозов и редких северных гроз».

– Я люблю тебя еще сильней потому, что на свете есть ужасы войны и ты боишься их.

– Я иногда, если проснусь во время грозы, бегу в окно посмотреть: не виден ли там атомный гриб? Не гибнет ли мир? Не началась ли последняя война?

– Тебе нельзя спать одной. Тебе нельзя спать без меня.

– А иногда меня пугает закат, если он слишком ал, мне и в нем мерещится ядерный взрыв, я места себе не нахожу, пока не начнет темнеть.

– Я тебе открытку с пейзажем художника Клевера подарю. Клевер писал алые-алые закаты, малиновые-премалиновые, святочные, сусальные, закат так закат; а в его времена об атомной бомбе никто и не помышлял.

– Кроме Склодовской-Кюри и Кюри.

– Они еще писали в пеленки и ни о чем таком не ведали.

– А потом небось сдуру радовались: великое открытие! Слава науке! Как хороша наука! Какие мы умные!

– А мы с тобой умные?

– Мы, по счастью, дураки.

– Не дураки, а дурак и дура. Нет, так мне не нравится. Дурак и трусиха.

– Дурак и трусиха, пастух и ткачиха, пастушка и трубочист.

– А комету ты боишься?

– Нисколечко. Я люблю метеоры, мне милы болиды, мне нравится метеоритный дождь, можно загадывать желание, уйму желаний. Еще я люблю лунное затмение, рыжую ржавую полную луну. От комет сама не своя. Я комете каждый вечер, помнится, говорила: «Здравствуй, Мркоса!»

– Она отвечала?

– Отвечала. «Здравствуй, - говорит, - Настя, я все про тебя знаю».

Потом, позже, когда видел я комету, я вспоминал Настасью и говорил: «Здравствуй, Галлея!» Или: «Привет, Хейла-Боппа!» Но мне они отвечать не желали. Хотя и про меня они знали все.

Нам так часто не спалось. И не только из-за поцелуев, объятий, сплетения тел. Словно того, что получает человек во сне, у нас теперь было в избытке.

Однажды ночью Настасья решила учить меня французскому. Она принесла детские книги конца прошлого века. Большие, с золотым обрезом, с картинками. Никогда, ни до, ни после, не видел я таких картинок. Гравированные иллюстрации - скажем, в сборнике сказок («Ослиная Кожа», «Синяя Борода», «Рике с хохолком», «Сиреневый лес» - или «Лес сирени»? «La foret des lilas» - кто знает такую сказку?!) - раскрашивались в тускло-анилиновые цвета: бутылочно-зеленый, изумрудный, неярко-розовый (vieux rose?), светло-голубой с холодком, напоминающий раствор медного купороса, сумеречно-синий, лиловый, золотистый, фиолетовый (очень фиолетовый, ультра, детские чернила, да и только). В конце девяностых годов стали носить куртки и плащи точно таких же оттенков, те же вспомнили красители; то-то замирало сердце, когда вспоминал я, как листали мы, сидя на полу, французские книжки и принцесса Ослиная Кожа волокла за собой шлейф того же оттенка, как курточка встреченного мной школьника с рюкзачком. Особо очаровали меня Версинжеторикс, в зеленоватой юбочке, римских сандалетках, волосы заплетены в косу, русобородый, длинноусый, у пояса короткий меч, и вид Лютеции из книги «Le chemin de France», «Путь Франции», учебник истории для малолеток. Видимо, я впал в детство, с воодушевлением осваивая байки про крошек-катапанов, представлявших собою нечто среднее между домовыми, гномами Белоснежки и веселыми полтергейстами. Катапаны дружили с лютенами (les petits catapans, les lutins). Самое смешное, научился я говорить и читать невероятно быстро. Настасья была в восторге.

– Твои предки, часом, не французы?

– Мои предки - вольные новгородцы.

– Может, они француженку умыкнули ненароком и на ладье в Новгород завезли?

– Мои предки, - важно сказал я (Настасья увлекалась идеей переселения душ), - ни при чем. Я сам в одной из инкарнаций был попугаем.

– В одной из прежних инкарнаций мы были жители легендарной деревни Враловщина, располагавшейся возле нынешнего Литейного моста. Жили там редкостные прирожденные вруны и вруньи, врали и вральи, трепачи и трепачки, хлебом не корми, дай сбрехать.