Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

Так продолжалось недели, с тем же успехом могло бы продолжаться месяцы и годы. Ибо гордец победил. И это логично… Ведь так всегда и бывает, не правда ли?

Вот уже лет двадцать, как он ее не видел, хотя жил рядом, и чего же теперь убиваться из-за какой-то пары слов, невесть кем написанных? Да, это был почерк Алексиса, но… ну ичто? Да кто он такой, этот Алексис?

Вор. Гад, который с легкостью предает друзей и отправляет возлюбленную делать аборт, одну, да еще и куда подальше…

Неблагодарный сын. Белое ничтожество. Возможно и талантливый, но такой подлец…

Как же давно это было. И это он… Нет, она… Да нет, пожалуй, это жизнь все решила за них, но тогда Шарль вдруг осознал, и это было очень неприятно, как трудно работать по проекту, который называется жизнь. Не понимал, как вообще его можно осуществить, когда фундамент столь неустойчив, и даже задумался, не ошибся ли он с самого начала… Кто он вообще такой? Куча строительного мусора! И что из этого можно построить? Хорошенькая шутка! Обманывал себя, каламбурил, как мог, но Боже, как же это было скучно.

Потом однажды утром принял душ, встряхнулся, что-то проворчал себе под нос, и вдруг почувствовал, что к нему вернулись и аппетит, и радость желаний, и вкус к работе. Он молод и талантлив, твердили ему. Имел слабость снова в это поверить, сделал над собой усилие и стал по кирпичику строиться дальше, как все.

Он перечеркнул ее. Хуже того: сжал до минимума.

Уменьшил масштаб.

В общем… Смастерил себе в утешение вот такую теорию… Но однажды, в воскресенье, когда он обедал у родителей, ему на глаза случайно попался валявшийся у них журнал… Вырвал оттуда страницу и перечитал ее, стоя в вагоне метро, сжимая под мышкой пакет с едой, который всучила мать.

Тут все было написано, черным по белому, между рекламой термальных вод и письмами читателей.

Эти строки стали для него не просто откровением, они принесли ему облегчение. Так вот что, оказывается, с ним происходит? Всего лишь синдром фантомной боли? Его задели за живое, у него отняли часть его жизни, а его идиотский мозг, не поспевая за событиями, продолжал посылать ему сигналы. И пусть от той жизни уже ничего не осталось, причем, давно, и он не мог этого отрицать, он продолжал ее чувствовать, и его ощущения были вполне реальны. «Озноб, жар, покалывание, мурашки, зуд, судороги и даже боли…», уточнялось в статье.

Да.

Именно так.

Все симптомы, как у него.

Только вот их локализация неясна.

Скомкал страницу, оставил пакет с едой своему ближнему, прищурился и привел мысли в порядок. Для решения проблемы его рационалистическому сознанию требовались наглядные доказательства. Найденное объяснение выглядело убедительным. Оно его успокоило.

Что же могло измениться за двадцать лет?

Получается, он любил фантом, ну а фантомы, хм, они ведь не умирают…

В общем, выдержал все вышеперечисленное, и даже без особых потерь. Похудел? Это скорее ему на пользу. Стал больше работать? Этого все равно никто не заметит. Снова закурил? Еще бросит. Натыкался на прохожих? Они его прощали. Лоранс в растерянности? Что ж, настал ее черед. Матильда смотрит дебильные сериалы? Тем хуже для нее.

Ничего страшного. Просто неловко ударился культей.

Пройдет.

Вполне возможно.

Возможно, что он и дальше жил бы себе как прежде, разве что относился бы ко всему попроще. Возможно, отбросив сомнения, он бы избавился от бесконечных запятых и почаще бы начинал жизнь с новой строки.

Да, возможно, он бы еще помучил нас своими проблемами с дыханием…

Но он сдался.

Поддался ее уговорам и ласковому шантажу, модуляциям ее дрожащего голоса, от которого прямо-таки извивался телефонный шнур.

Хорошо, вздохнул он, хорошо.

И как обещал, приехал пообедать к своим престарелым родителям.

Он даже не взглянул на заваленную почтой консоль, отвернулся от знакомого нам зеркала в прихожей, повесил плащ и сразу прошел на кухню.

За столом все трое вели себя безупречно, тщательно пережевывали пищу и старательно избегали говорить о том, ради чего они собственно собрались. Однако за кофе, Мадо не выдержала и, словно бы спохватившись «ой-какая-же-я-глупая-чуть-не-забыла», сообщила сыну, глядя куда-то поверх его плеча:

— Да, кстати, я тут узнала, что Анук Ле Мен похоронили близ Дранси.

Ему удалось ответить в том же тоне.

— Да? Не знал, я думал, ее похоронят где-нибудь в Финистере…[51] А как ты узнала?

— От дочки ее бывшей хозяйки… И замолкла.

— Так что? Вы все-таки решили срубить старую вишню? — спросил он.

— Пришлось… Ты же знаешь, из-за этих соседей… Угадай, сколько нам это стоило?

Слава Богу, обошлось.

По крайней мере, ему так показалось, но, когда он уже собирался вставать из-за стола, она положила руку ему на колено:

— Погоди…

Наклонилась к сервировочному столику и протянула ему большой конверт из плотной бумаги.

— Я тут на днях разбирала старые бумаги и наткнулась на эти фотографии, думаю, тебе будет приятно…

Шарль напрягся.

— Сколько лет утекло, — она достала один из снимков, — посмотри… Какие вы тут оба милые…

Они с Алексисом стоят, обнявшись за плечи. Два веселых Попейе[52] с трубками в зубах поигрывают своими мальчишескими бицепсами.

— Помнишь… Тот странный тип, который вас все время обряжал…

Нет. Ему совсем не хотелось вспоминать.

— Ладно, — отрезал он, — мне пора…

— Возьми их…

— Да ну. Зачем они мне?

Пока искал ключи от машины, подошел отец.

— Помилуй, — пошутил он, — если она завернула мне торт, я его не возьму.

Шарль увидел конверт в чуть подрагивавшей руке отца, оглядел его вельветовый жилет с потертыми пуговицами, белую рубашку, галстук, который тот вот уже более шестидесяти лет аккуратно повязывал каждое утро, отпущенное ему Богом, накрахмаленный воротничок, почти прозрачную кожу лица, седые волоски щетины, пропущенные бритвой, и, наконец, встретился с ним взглядом.

С осторожным взглядом мужчины, который всю свою жизнь прожил с властной женщиной, но так и не подчинился ей полностью.

Нет. Не подчинился.

— Возьми фотографии.

Он взял.

Отец стоял неподвижно, и он не мог сесть в машину.

— Папа, пожалуйста…

— …

— Э-эй! Пап, подвинься!

Они в упор посмотрели друг на друга.

— Ты в порядке, пап?

Отец не расслышал сына, но, пропуская его, вдруг признался:

— Я к ней был не так…

Мимо них с грохотом проехал грузовик.

И долго-долго, пока не свернул, Шарль смотрел в зеркало на его уменьшающуюся фигуру, заслоняющую горизонт.

Что же он все-таки сказал?

Этого мы никогда не узнаем. Его сын, наверняка, имел на этот счет какие-то свои соображения, но забыл их уже на следующем светофоре, пытаясь разобраться в карте парижских пригородов.

Дранси.

Ему сигналили. Он заглушил мотор.

10

Самолет в Канаду вылетал в семь вечера, а Дранси всего в нескольких километрах от аэропорта. В обеденный перерыв он покинул офис.

«С сердцем, рвушимся из груди», красиво сказано.

Именно так и отправился в путь.

С утра ничего не ел, нервничал, волновался, словно собирался на первое свидание.

Выглядел нелепо.

И как всегда все перепутал.

Ехал ведь не на бал, а на кладбище, да и сердце, в общем-то, из груди у него не рвалось, а искалеченное болталось на перевязи.

Да, под бинтами оно все еще билось, но очень неровно. Сбиваясь с ритма, колотилось, как сумасшедшее, словно она была жива, словно бы караулила его под тисами, и первым делом, конечно же, отчитает, как следует. Смотрите-ка! Явился не запылился! Не очень-то ты спешил! И на кой черт ты принес мне эти ужасные цветы? Ладно, оставь их тут, и идем отсюда. Выдумал тоже назначать мне свидание на погосте… Ты что, совсем сбрендил?

Ну это она зря… Краем глаза посмотрел на букет. Очень даже красивые цветы…

Да в смирительной рубашке его сердце, вот оно что.

Эх, Шарль…