Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

Кашлянул, чтобы прочистить горло, помолчал несколько секунд, автоответчик записал его дыхание на расстоянии нескольких тысяч километров, и повесил трубку.

Алексис…

Надел плащ.

Женат…

Захлопнул за собой дверь.

На женщине…

Вызвал лифт.

На женщине по имени Корина…

Зашел в него.

И она живет с ним вместе, в одном доме…

Спустился на шесть этажей.

В доме, где есть автоответчик…

Пересек холл.

И…

Устремился на свежий воздух.

Значит, и тапочки тоже есть?

— Please, Sir![44]

Шарль обернулся. Консьерж тряс чем-то над стойкой. Хлопнул себя по лбу, вернулся, взял свою связку ключей, отдав взамен ключ от комнаты.

Его ждал другой шофер. Куда менее колоритный и на французской машине. Приглашающая сторона расстаралась, но он не строил иллюзий относительно предстоявшего мероприятия, просто возвращался к работе, как старый служака на фронт… И только когда они въехали в ворота посольства, решился наконец выпустить из рук свой сотовый.

Ел мало, претенциозная роскошь Игумновского особняка[45] его на этот раз вовсе не впечатлила, отвечал на вопросы, которые ему задавали, выдавал истории, которые от него ждали. Прекрасно справлялся с ролью, держался прямо, приборов не ронял, уверенно подходил к раздаче, перекидывался шутками и намеками с окружающими, пожимал плечами, когда требовалось, кивал головой и даже смеялся впопад, а между тем его мир пошатнулся, дал трещину и рушился на глазах.

Посмотрел на свои пальцы, напряженно сжимавшие бокал: аж побелели.

Почему бы не разбить его, этот бокал? Пойдет кровь, можно будет встать и уйти…

Анук вернулась. Анук вновь заняла свое место. Заполнила собою все. Как раньше. Как всегда.

Отсюда, или оттуда, она смотрела на него. Подсмеивалась над ним, комментировала манеры соседей по столу, их спесь, драгоценности на дамах, бессмысленность происходящего и спрашивала, как он здесь оказался.

— Что ты там делаешь, Шарль?

— Я на работе.

— Да что ты?

— Да.

— …

— Анук… Прошу тебя…

— Так ты даже помнишь, как меня зовут?

— Я все помню.

Ее лицо потемнело.

— Нет, не говори так… Есть некоторые веши… И моменты… я бы… хотела, чтобы ты их забыл…

— Нет. Не верю. Хотя…

— Хотя что?

— Возможно, мы говорим о разных вещах…

— Надеюсь, — улыбнулась она.

— Ты…

— Я…

— Ты все такая же красивая…

— Замолчи, идиот. Встань. Посмотри… Они все возвращаются в зал…

— Анук?

— Что, мой хороший?

— Где ты была все это время?

— Где я была? Это у тебя надо спросить… Ну же, давай, иди к ним. Тебя все ждут.

— Все в порядке? — спросила супруга посла, жестом приглашая его сесть в кресло.

— Да, спасибо.

— Вы уверены?

— Просто устал…

Да ладно, полноте…

На усталость все можно свалить. Сколько лет он уже это делал, ловко прячась в мягких складках ее мятых одежд? За этой ширмой, такой пристойной и такой удобной…

И впрямь, в усталости есть некий шик, как будто знак удачной карьеры. И даже что-то лестное. Орден за заслуги, приколотый к неприкаянному сердцу.

Он лег спать, думая о ней и удивляясь в который раз, насколько справедливы самые избитые банальности. Когда в крышку гроба уже вбиты гвозди, вдруг спохватываешься: «Я не успел с ней как следует попрощаться…» или «Если бы я знал, я бы попрощался с ней иначе…» или «Мне еще столько всего нужно было ей сказать…»

А я с тобой даже не попрощался.

На сей раз не ждал от нее ответа. Ночь на дворе, а ночью ее никогда не было рядом. Или она дежурила в больнице, или же погружалась в летопись собственной жизни, в изучение планов своих великих сражений, взяв в подручные Джони Уокера[46] и Питера Стьювесант,[47] которые помогали ей вовремя перевернуть страницу и выдвинуть легкую кавалерию. Постепенно она впадала в забытье, капитулировала и, наконец, засыпала.

Моя Анук…

Если рай существует, ты уже наверняка соблазняешь святого Петра…

Уверен в этом. Вижу тебя.

Вижу, как ты взъерошиваешь ему бородку бабочкой, как забираешь у него из рук ключи и вешаешь их себе на пояс.

Когда ты была в порядке, ты могла все на свете, стоило тебе только захотеть, и ты устраивала нам, детям, просто райскую жизнь.

Сколько дверей ты распахнула перед нами своей улыбкой? Сколько раз мы с тобой пролезали без очереди? Сколько раз катались зайцем? Сколько нарушили всяких правил?

Сколько оскорблений пропустили мимо ушей, на скольких зануд наплевали, сколько препятствий преодолели, сколько запретов обошли?

«Возьмите меня за руки, парни, — заговоршически говорила ты, — и все будет хорошо…» Конечно, мы обожали, когда ты нас, сосунков, называла парнями, до боли сжимала наши руки и шла на штурм. Мы дрожали от страха, порою бывало и больно, но мы готовы были идти за тобой хоть на край света.

Твой старенький фиат был нашим кораблем, ковром-самолетом, дилижансом. Ты подгоняла свою тарантайку, бранясь, как здоровяк Хэнк из «Лаки Люка»:[48] Но! Шевелись, старая кляча!!! Ты лихо мчалась по окружной, пожевывала сигарету и сплевывала табак прямо в окно, радостно глядя, как мы подпрыгиваем от изумления.

За тобой трудно было поспеть, зато никакой телевизор нам был не нужен. И все было возможно.

Все.

Если только не отпускать твою руку…

А помнишь, как однажды ты устроила нам целое представление, когда от сгущенки Nestle мы уже перешли на Мальборо? Мы возвращались со свадьбы Каролин и, должно быть, дрыхли на заднем сиденье, продолжая подтанцевать во сне, как вдруг нас разбудили твои испуганные крики.

«Алло, алло. Икс-Б 12, вы меня слышите?»

Мы обалдело озирались, приходя в себя: машина с выключенными фарами стояла посреди поля, а ты разговаривала с прикуривателем при неверном свете потолочной лампочки. «Вы меня слышите? — молила ты. — Наш корабль на рейде, мои джедаи[49] по уши в мазуте, а повстанцы у нас на хвосте… Что мне делать, Оби-Уан-Кеноби?»

Алексису было не до шуток, еле ворочая языком, он грязно выругался, испугав стоявшую рядом корову, но ты так хохотала, что не могла его слышать. «Нечего таскать меня на всякие идиотские фильмы!» Потом мы вернулись в колею гиперпространства, а я еще долго смотрел на твое улыбающееся в зеркале лицо.

Я видел перед собой девчонку, какой ты была когда-то или могла бы быть, если бы тебе тогда разрешали проказничать…

Сидя у тебя за спиной, я смотрел на твой затылок и думал про себя: не потому ли ты превратила нашу жизнь в сказку, что у тебя самой было хреновое детство?

И понимал, что тоже старею, вместе с тобой…

Иногда я трогал тебя за плечо, чтобы проверить, не спишь ли ты, и однажды ты положила свою руку на мою. У платежного терминала ты ее забрала, но сколько же звезд было в ту ночь на небе!

Сколько звезд…

Да, если рай существует, то там, наверху, уж ты-то, наверняка, задашь им жару… Ну, а здесь? Что здесь осталось после тебя?

Заснул, вытянув руки вдоль тела. Голый, грязный, одинокий, на Смоленской улице, в Москве, в России. На этой маленькой планете, которая вдруг стала, и это последнее, о чем он успел подумать, бесконечно скучной.

9

Наутро встал, погрузился в привычную трясину, отсидел положенное в прокуренных бытовках, зарегистрировался на рейс, сел в самолет, забрал чемодан, взял такси, на этот раз под зеркальцем заднего вида болталась «рука Фатимы», вернулся к женщине, которая его разлюбила, и девушке, которая еще не научилась любить себя, поцеловал обеих, почтил своим присутствием назначенные встречи, пообедал с Клер, едва притронулся к своей тарелке, уверил ее, что все в порядке, увиливал, если разговор выходил за границы зеленых насаждений и программ реконструкции жилищного фонда в районах сложившейся застройки, когда она скрылась за углом, понял, что их отношения дали трещину, сердце ухнуло в пятки, покачал головой, попытался разобраться в себе, остановившись на бульваре Итальянцев, покопался в себе, принялся анализировать почву, заключил, что занимается самолюбованием, облил себя презрением, развернулся на сто восемьдесят градусов, сделал первый шаг, потом второй, вернулся к жизни, поменял рубли на евро, переменился, снова закурил, почувствовал отвращение к алкоголю, похудел, выиграл несколько тендеров подряд, стал реже бриться, почувствовал, что кожа на лице стала шелушиться, перестал смотреть, сколько волос выпало после мытья, все больше молчал, распрощался с Ксавье Белуа, вновь стал посещать окулиста, возвращался домой все позже, и чаще всего пешком, страдал бессонницей, старался как можно больше гулять, бродил, не отрывая глаз от кромки тротуара, где попало переходил дорогу, глядя под ноги, пересекал Сену, больше не любовался Парижем, не притрагивался к Лоранс, осознал, что, когда она ложилась спать раньше него, на кровати между ними образовывалось что-то вроде ложбинки, впервые в жизни стал смотреть телевизор, был потрясен, смог улыбнуться Матильде, когда она объявила ему свою оценку по физике, больше не реагировал, когда заставал ее за скачиванием музыки, всеобщая коррупция перестала его как-либо волновать, вставал по ночам, пил на кухне воду литрами, стоя на холодном кафельном полу, пробовал читать, но в конце концов бросил Кутузова с его войсками в Красном, отвечал на вопросы, которые ему задавали, отказал Лоранс в серьезном разговоре, которым она пыталась ему пригрозить, твердо повторил «нет», когда спросила, не трусит ли он, потуже затянул ремень, поменял в ботинках стельки, принял приглашение в Торонто на конференцию по проблемам environmental issues in the construction mdustry,[50] которые были ему глубоко безразличны, разозлился на стажерку, вырубил ей компьютер, схватил карандаш, сунул ей в руку, кричал, давайте, изобразите-ка мне то, что я якобы должен здесь увидеть, забросил проект гостиничного комплекса под Ниццей, прожег сигаретой дырку в рукаве пиджака, заснул в кинотеатре, потерял свои новые очки, нашел свою книгу про Жана Пруве, вспомнил о своем обещании, как-то вечером постучал в дверь своей недоросли и зачитал ей вслух этот отрывок: «Я помню, как отец говорил мне: Видишь, как к стеблю розы крепится шип? При этом он проводил пальцем по раскрытой ладони. Смотри… как большой палец прилегает кладони. Сделано на совесть, сочленения надежные, конструктивно устойчивые, при этом гибкие. Я запомнил. И, если приглядеться, то во всех созданных мною коллекциях мебели можно увидеть, что рисунок каждого предмета…», понял, что ей все это до лампочки, удивился, ведь раньше она была такой любознательной, пятясь вышел из ее комнаты, поставил книгу куда-то на полку, прислонился к стеллажу, посмотрел на свой большой палец, сжал кулак, вздохнул, лег спать, встал, погрузился в привычную трясину, отсидел положенное в прокуренных бытовках, зарегистрировался, сел в самолет, забрал…