Горящие огни - Белла Шагал

Борода его ходит ходуном. Длинный крючковатый нос как вентилятор дует на усы и бороду.

- О! Реб Лейб! - всплескивает руками кухарка. А у меня, вот беда, гоменташи еще не допеклись.

Она вытирает руки о засаленный фартук и сдергивает его, лицо ее принимает торжественное выражение.

Не какой-нибудь нищий побирушка явился к нам сегодня, а сам реб Лейб, чтец "Мегилла Эстер", Книги Эсфири.

Он приходит и читает нам ее каждый Пурим. Нам с мамой и кухаркой. Потому что магазин не закрывается и мама не может пойти слушать "Мегилла" в синагогу.

- Что же вы стоите в дверях, реб Лейб?

Хая счастлива, что ей выпало хоть пару слов сказать с таким ученым мужем и показать ему свою собственную благочестивость.

- Заходите! Хозяйка вас ждет. Благодарение Богу, нот и Пурим наступил! Да ниспошлет нам Всевышний каждый год по великому чуду! Да избавит Он нас от всех бед! - В голосе ее вдруг слышится рыдание.

Гость смущенно моргает.

Может, он опоздал? А Хая себя не помнит. В эту минуту ей кажется, что реб Лейб пришел к ней одной, прочитать ей длинный увлекательный рассказ.

- Присядьте, реб Лейб! - Она подставляет ему табуретку. - Целый день человек на ногах - легко ли?

У самой Шаи вечно отекают ноги, она только и мечтает, как бы посидеть.

Но гость не шевелится, будто она не к нему обращается. Даже и не смотрит на нее. Стоит, прикрыв глаза, и мерно жует кончик бороды. Тощие ноги полусогнуты и держат его, как костыли.

Целый год реб Лейб никому не попадается на глаза. Но накануне Пурима у него такой усталый вид, будто он с прошлого праздника до нынешнего не переставая странствовал по свету. То ли рассказывал всем о чуде праздника Эсфири, то ли искал новые чудеса, чтобы прибавить их к рассказу "Мегилла".

Он берет понюшку табака, покашливает, извлекает из кармана большой красный платок, вытирает рот и, аккуратно сложив, кладет обратно.

Заметив меня, подмигивает и говорит.

- Силы небесные. Как ты подросла, Башенька! У тебя есть трещотка? В этом году у тебя хватит сил одной заглушить имя Амана, да?

При каждом слове у него вздергиваются усы и видны желтоватые зубы, похожие на клавиши старого пианино.

Я бегу в магазин:

- Мама! Мама! Иди скорей! Реб Лейб пришел читать "Мегилла Эстер".

- Правда? Значит, уже так поздно? - Мама тут же отрывается от кипучей торговли. - Ребятки! Приглядывайте за товаром. Я скоро вернусь. Анна, смотри не упусти ни одного покупателя, - наспех наказывает она служащим и выходит из зала.

Я за ней.

- Мама, не знаешь, где трещотка? Реб Лейб спрашивает. Я должна заглушать Амана.

- Не морочь голову! Каждый раз одно и то же! Раз нет трещотки, можешь просто топать ногами.

Завидев маму, гость изгибается ей навстречу:

- Здравствуйте! Здравствуйте, Алта!

- Здравствуйте, реб Лейб! Здравствуйте, проходите. Мы, наверное, задержались. В синагоге уже читали "Мегилла"?

Вместо ответа реб Лейб усмехнулся в бороду и боком, чтобы не задеть нас, первым проскользнул в дверь.

А потом размашисто, как на улице, зашагал по дому.

- Башенька, вот твоя трещотка! - выдыхает мне на ухо Хая и сует в руку деревянную вертушку.

- Да это прошлогодняя! Она не годится! Не крутится!

- Тсс! Врагам бы моим так досталось, как ты всыпешь Аману этой штукой! Вот и реб Лейб то же самое тебе скажет.

Чтец остановился перед книжным шкафом. Распахнул обе дверцы, залез на полку длинной рукой и, не глядя, нащупывает в дальнем углу лежащий там с прошлого года свиток "Мегилла Эстер". Благолепный покой хранилища нарушен. Несколько книг падают набок, поднимая возмущенное облачко пыли.

Реб Лейб вытаскивает свиток и держит его, как сокровище, обеими руками. Белый атласный чехол с вышитыми золотом буквами отбрасывает светлый блик ему на лицо. Даже борода становится прозрачной.

В радостном возбуждении он подходит к столу. Мы для него перестали существовать.

Чтец снимает шапку. Под ней черная бархатная ермолка, добавляющая торжественности. Талес белыми крыльями спадает с плеч.

Реб Лейб ударяет по столу рукой: тихо. Ему, должно быть, представляется, что он стоит за кафедрой в переполненной синагоге.

Тихо! Он снова хлопает ладонью, хотя мы все трое стоим молча.

Он собирается с силами. Наклоняется над священным свитком, целует его, снимает чехол. Подобно Самсону, потрясающему столпы, берется за рукоятки и разворачивает. Обнажается пожелтевший пергамент, пахнуло старой кожей.

На столе вырос холмик, испещренный черными строчками-ступеньками.

Реб Лейб задирает голову, вытянув птичью шею.

- Хм! Хм! Кха! Кха! - прочищает он горло.

Висячая лампа освещает его лицо. Он смотрит на огонь и словно впитывает его, зажигается сам.

Наконец реб Лейб качнулся из стороны в сторону и мелодичным голосом возглашает первые благословения.

Мы вторим ему в три голоса.

Произнеся первые слова, чтец больше не останавливается. Налегая на стол, точно на плуг, придерживая свиток, он раскачивается как заведенный.

Твердый пергамент потрескивает под его руками.

Слова сливаются в плавный гул.

Мне кажется, что буквы ползут как муравьи, строчки закручиваются волчком.

Вот царь Артаксеркс выходит из своего дворца. За ним теснятся конники. Они гарцуют на параграфах, скачут по булыжной мостовой из букв.

Чтец набирает скорость, заглатывает фразы, будто за ним гонится Артаксеркс со своим войском. Галопом по словам...

Он комкает страницы, хватается за отдельные строки и голосом ввинчивает их все выше и выше. Каждая строчка нанизывается на нить мелодии, которая то взвивается вверх, то, дрогнув, модуляциями спускается вниз. Еще несколько строф проглочено, и снова повторяется тот же напев. Рассказ утопает в мерцающем облаке.

Лишь иногда реб Лейб напрягает голос, будто толкает самого Артаксеркса.

Мы слушаем, затаив дыхание. Я стараюсь не пропустить выход царя и то место, когда Мардохея сажают на белого коня.

Мама следит за чтением по тексту на идише и, словно проверяя реб Лейба, одобрительно кивает. Кухарка Хая у самой двери вздыхает и потрясает в воздухе пальцем.

"Правильно! Так! Правильно!" - Беззвучно приговаривают ее губы.

Я смотрю чтецу в рот. Никак не могу уследить за ним. Уловить, какое место он читает. Ага! Он глядит на эту страницу, а вот уже она сворачивается, и его глаза перебегают на верх следующего абзаца.

Главное, не пропустить, когда появится Аман! Я должна заглушить это имя.

Сжимаю вспотевшей рукой трещотку - вдруг она не будет крутиться!

Я подхожу поближе к свитку. Трогаю серебряные цилиндры, две колонны по обе стороны пергаментной ленты.

Вот такие же, думаю я, наверное, возвышались при входе в царский дворец. Их блеск озарит путь Эсфири. Вот скоро она появится, златовласая, в длинном платье. И в самом деле, строки становятся реже, на странице светлеет. Это сияет ее лицо...

Вдруг реб Лейб толкает меня.

Хочет прогнать с дороги царицы! Сердито поворачиваюсь к нему.

Но его шея вытянулась чуть не до потолка, а голос загремел как гром небесный.

- Аман! Аман! Аман, сын Амадафа.

Мама с Шаей затопали ногами.

И надо же было именно в этот момент размечтаться об Эсфири. Я еле успела взмахнуть трещоткой!

И с досады бросила ее на пол.

Реб Лейб снова погружается в чтение. Теперь уж я не спускаю с него глаз.

- Аман! Аман! - Реб Лейб подает мне знак, будто указывает вздернутым подбородком вот он, вот он, Аман! - выскочил из свитка - и я должна его прибить, прикончить на месте.

Я стучу трещоткой по столу, топаю ногами и кричу. А если Аман уйдет от меня, пусть его поймают мама или Хая.

- Аман! Аман! - Теперь чтец то и дело выкрикивает ненавистное имя, не один, а тысяча Аманов расползаются из свитка.

Мы страшно вопим.

Чтец разворачивает скрипучий пергамент. Со стоном сменяются страницы. А вдруг мы не сможем уничтожить этого Амана? Вдруг он пронзит нас мечом?

Где ты, Эсфирь? Иди же скорее! Соверши свое чудо!

И правда, реб Лейб перестает кричать и раскачиваться, будто на новой странице пред ним предстала Эсфирь во всем своем блеске. Голос его зазвучал спокойнее, украсился затейливыми переливами, стал гибче, словно тихо приник к чистым одеждам Эсфири.

- Слава Богу, мама! Пришла Эсфирь!

Мама облегченно вздыхает. Хая возводит глаза к небу. Верно, хвалит Господа за милость в страшный час.

И под ликующий распев Эсфирь сходит по ступеням просторных строк. Длинный шлейф ее стелется по пробелам, похожим на столбики-свечи, зажженные на священном свитке.

Аминь! Аминь! - поем мы вместе с чтецом.

Пропев последний стих, реб Лейб онемел. Руки его замерли на свитке. Я тоже не трогаюсь с места, жду, не сорвется ли хоть слово с плотно сжатых губ, из глубины вдруг густо почерневшей бороды. Тишина такая, будто кто-то умер.

Реб Лейб целует свиток, берется за него с двух сторон и с силой закручивает рукоятки.

"Мегилла" сжимается, как согбенная старушка, и реб Лейб уносит ее в шкаф.