Антология современной швейцарской драматургии - Андри Байелер

ЭРИКА. А пока можно и подкрепиться.

АНТОН. Мой сыр с пряностями абсолютно несъедобен. Если, конечно, не запивать его водкой.

ЭРИКА. Что ж, буду запивать.

АНТОН. Зелье довольно крепкое.

ЭРИКА. Не беспокойтесь, с полбутылки не опьянею.

* * *

ЭРИКА (жует сыр). Я уже не верила, что на свете есть добрые люди.

АНТОН. Зеельбахер не добрый человек. Он сукин сын.

ЭРИКА. Но все же подбросит меня в долину.

АНТОН. Мне пришлось его перехитрить. Поначалу он отказался. Был уже в постели. Даже положил трубку. Но я тут же перезвонил. И сказал: Зеельбахер, за тобой ведь еще должок. Однако он, шельма, стал это отрицать. Он, мол, давно со мной рассчитался. Помог, мол, тогда с баком.

ЭРИКА (допивает бутылку). С каким баком.

АНТОН. Да было дело, однажды в воскресенье прикатили из города люди в большом лимузине. Решили устроить где-нибудь здесь, то есть в горах, пикник. Из лимузина выходит мужчина, отец, понимаешь, семейства, машина у него что надо, сам в клетчатой рубашке, волосы по утру вымыты, профессия, сразу видно, солидная, денежная, инженер-машиностроитель, или по подземным работам, или по строительству мостов. Мамаша, чем-то недовольная, но смазливая, тоже выходит, тощая как палка, с такой же тощей шеей, и дети, двое, тоже выходят. Вот тут-то каша и заварилась. Мальцы похожи на отца, черепушки у них круглые, рубашки клетчатые, от волос веет запахом одеколона, а в руках игрушечные машинки той же модели. Потомки выглядят, будто их сам инженер спроектировал. Вся семья выглядит, будто ее инженер спроектировал, и все, стало быть, выходят, выползают из их прекрасной машины, встали и таращатся на меня своими глазенками-пуговками. Вот так. Будто ни разу в жизни не видели заправщика. И это лучшее, что может дать миру наше общество, способное к размножению и жизни, но достойное презрения. Клянусь, достойное презрения. Еще немножко сыра.

ЭРИКА. У меня еще есть. А вот водка кончилась.

АНТОН. И этот человек говорит: полный бак, и больше ничего не говорит, мне, я имею в виду, а начинает объяснять детям, как прекрасна эта местность, а я вижу, что у его машины, шикарной, надежной, бензиновый мотор, с моим рапсовым дизелем ему тут же капут. Но я. Ничего не сказал. Клиент ведь король, решил залить полный бак, залью. Мое мнение не в счет. Собирается он, стало быть, заплатить и радуется, что бензин у меня такой дешевый, продаю я его, говорит, чуть ли не за бесценок, поездка за город себя уже оправдала. А потому велит мне наполнить еще и запасную канистру, что я и сделал. Тут до него дошло, но свинья была уже подложена, и завтрак на траве не состоялся. Они застряли на моей заправке. Пришлось им битый час упрашивать меня, прежде чем я вспомнил, у кого из соседей может быть насос. Ночью я выпил бутылку водки, вот память и отшибло. Зеельбахера с насосом им тоже пришлось ждать битый час. Насос был ручной, для аквариумов, мощность десятая часть децилитра, годится разве что для банки с золотой рыбкой, вот и держал он это семейство с их лимузином все воскресенье возле моей заправки. От него у всех посинели большие пальцы. Кроме меня. Я не качал.

ЭРИКА. Так Зеельбахер уже едет.

АНТОН. Зеельбахер считает, что насосом он долг заплатил, но я сказал: Зеельбахер, ты это сделал не для меня. А для семейного инженера с мытыми шампунем волосами. С этими людьми у меня никаких дел нет. Ему это было непонятно. По части переговоров здесь царит очень жесткая дипломатия. Каждый знает свой общественный статус. У Зеельбахера, к примеру, статус этот на ладонь выше моего. Он поселился здесь раньше, но главное — у него восемнадцать коров. А восемнадцать коров стоят здесь больше, чем две бензоколонки, я не могу этого не признать.

ЭРИКА. Стало быть, он не приедет.

АНТОН. Да нет, приедет. Правда, добровольно, а не потому, что должен.

ЭРИКА. Хороший человек.

АНТОН. Чем добровольнее, тем хуже. Зеельбахер нехороший человек. Он бьет коров скамейкой для дойки. И ваши проблемы его вообще не интересуют. Но он не равнодушен к другому полу.

ЭРИКА. Уж не…

АНТОН. Что не…

ЭРИКА. …предложили вы что-нибудь Зеельбахеру.

АНТОН. Я лишь немножко преувеличил. Одной девушке надо в долину, сказал я, а он мне вопрос: что за девушка. Я говорю: девушка роста примерно метр семьдесят один. А он опять вопрос: сколько ей. Я говорю: молодая, Зеельбахер, довольно молодая. Но это было не все.

ЭРИКА. Что же еще.

АНТОН. Я опять немножко преувеличил. Рассказал ему, что мне примечталось. Как красивы ее волосы, как заманчивы алые губы, как лучатся ее глаза, какая плавная у нее поступь, и что от вас исходит какое-то свечение, точно от раскаленных углей, и что в вас есть что-то особенное и что такую женщину, как вы, я никогда еще не видел. Ну и дальше в таком же духе, в общем, китч.

ЭРИКА. Так вы же не любите китч.

АНТОН. Еще как не люблю. Я реалист.

ЭРИКА. Вы смеетесь.

АНТОН. О том, что вы чумазая, я ничего не сказал. И ничего о вашей руке. Меня ведь это не смущает. Я тоже давно не мылся. А потом я еще немножко приврал.

ЭРИКА. Да сколько же можно.

АНТОН. Это было необходимо. Я ему сказал, что мы родственники, вы и я. Что вы моя кузина. Здесь, наверху, родственные отношения играют весомую роль. Шальную девицу, приблудную, Зеельбахер в город не повезет. Тем более в такую рань. Я стоял перед выбором, должен был принимать решение мгновенно. Семейная связь или сексапильность. Ничто другое здесь людей не интересует. Или она моя кузина, или у нее самая роскошная жопа столетия. Ваша же попка, поверьте, не такая уж и роскошная. Извините. Но в вас я чувствую эрудицию, глубину мысли, вижу перед собой личность. Зеельбахеру все это по барабану. Женщин он оценивает, как коров, по надоям.

ЭРИКА. Боже, да неужели он такой.

АНТОН. Именно такой.

ЭРИКА. Тогда вам надо поехать с нами.

АНТОН. На это Зеельбахер никогда не пойдет.

* * *

ЭРИКА. Сыр еще есть.

АНТОН. Сыр кончился, но водка еще имеется.

ЭРИКА. Можно ее пить без сыра или без него желудок ее не примет.

АНТОН. Как раз наоборот.

ЭРИКА. Тогда я бы охотно выпила еще одну рюмку.

* * *

ЭРИКА. Когда же он приедет.

АНТОН. Приедет.

ЭРИКА. Давно ведь рассвело.

АНТОН. Вы слишком нетерпеливы. Вам бы научиться ждать. А для этого привыкнуть подолгу молчать. Как-то раз я не говорил ровно три месяца. Поначалу говоришь еще сам с собой. В адски быстром темпе. Точно внутри тебя живет второй человек.

Протри лобовое стекло.

Чаевые мне по фигу.

Разве не видишь, что за рулем старик. Самому протереть не по силам.

Протри зенки. Здесь бензоколонка, а не мойка.

С чего ты так оборзел. Будь великодушен. И вскоре тебе полегчает. Вот увидишь.

У меня тоже есть гордость. Я владелец бензоколонки. А не мойщик стекол. Поставлю перед ним котел с водой и принесу грабли. Этого должно хватить.

Вот такой идет разговор. И с каждой неделей злости все больше. Пока голоса не срываются на крик.

Не пей так много.

Пью столько, сколько хочу.

Напивайся хотя бы в трактире, там будешь среди людей.

Что мне среди них делать.

Взгляни на себя. У тебя поехала крыша. Говоришь уже сам с собой.

Ну и что. А ты с кем говоришь. Тоже сам с собой.

Тупица. Тебе хоть кол на голове теши.

А у тебя, умного, — дерьма палата.

Вот такая идет пикировка, но в конце концов голоса эти замолкают. Как у старой супружеской пары, которой надоело спорить. Иногда кто-нибудь из них подпустит шпильку. «Маразм крепчал: опять пронес мимо рта». Но и не без нежностей. «Спи спокойно, пусть тебе приснится что-нибудь хорошее». Но потом. Внимание. Примерно через три недели в открытом море посреди Тихого океана вдруг штиль. То есть безмолвие. Я просыпаюсь утром и не спрашиваю себя, встану я под душ или не встану. Для разнообразия кофе или лучше сразу рюмку водки. Никаких разговоров. Я просто что-то делаю или не делаю. Ни одной мысли перед действием. Любой шорох, любая мысль — все проходит через меня насквозь. Эха во мне ничто не вызывает.

ЭРИКА. Наверное, это прекрасно.

АНТОН. Оставайся здесь, я тебя научу.

ЭРИКА. Это невозможно.

АНТОН. Действительно. Тебе надо ехать к твоей сестре. Чуть было не забыл.

* * *

ЭРИКА. Мы ждем уже слишком долго.

АНТОН. Приедет.

ЭРИКА. А если передумал.