Вторжение - Флетчер Нибел

1. Я хотела бы выразить свой протест по поводу решения стратегического совета, принятого прошлым вечером относительно вторжения во владение мистера и миссис Тимоти Раша Кроуфорда-младшего и перехода его в собственность Ч. Ф.

2. Я не оспариваю принципы плана, разработанного заместителем командира Стилом и одобренного вами и советом. Сам замысел блистателен, и операция может стать непреходящим символом того дела, за которое борются «Чёрные Двадцать Первого Февраля».

3. Но выбор для этой цели собственности Тимоти Кроуфорда является серьёзной ошибкой. Тимоти Кроуфорд, мой старый друг, — один из тех немногих белых, который был готов помочь любому из нас, не преследуя никаких личных целей. В том деле, о котором мне известно, мистер Кроуфорд не мог бы сделать больше, даже будь он чёрным. Он поступил так, руководствуясь своим чувством справедливости — и потому, что я была его другом и попросила о помощи.

4. Я не считаю, что мы сможем в будущем достигнуть наших целей, подобным недостойным образом относясь к порядочным белым людям и унижая тех, от кого мы видели только любовь и доверие. Одно дело — бесстрашно выступать против наших врагов и совсем другое — наносить удары нашим друзьям.

Подпись: Вирджиния Джонс, штаб-сержант».

Тим сразу же узнал этот летящий почерк — далеко отстоящую точку над «i», распахнутый, как ворота, проём «п». Джинни давно исчезла из его жизни, но он помнил всё, что было связано с ней. На него нахлынули воспоминания. Джинни, верная обетам дружбы, не медля, пришла к нему на помощь. Она отдавала долг за Джексона Дилла, и он почувствовал угрызения совести.

— Значит, Джинни — сержант в вашей команде? — Тим размышлял вслух. Он не удивился. Во всяком случае, её способность преподносить сюрпризы не поблекла за последние двенадцать лет.

— Совершенно верно. А теперь я спрошу вас. Неужели эти слова о любви и доверии могут быть сказаны человеком, которого вы не видели пять лет? И вы считаете, что ваша жена так и воспримет их?

— Джинни имеет в виду давнее юридическое дело, в котором я помог ей, — сказал Тим. — Только его.

— Помогли ей? С Джексоном Диллом, верно? Прошлым вечером я сказал вам, что мы всё знаем о вас и о Джексоне Дилле. Так уж получилось, что Джексон Дилл входит в состав наших отборных частей и в пятницу он рассказал, как всё было. Вы не участвовали в его защите. Вы просто уговорили вашего приятеля, мистера Хили, ирландца-адвоката, наврать миссис Джонс относительно вашего участия в этом деле.

— Всё было не так, — упрямо возразил Тим. Он испытывал острую необходимость оправдаться, хотя понимал, что все его усилия будут тщетны. Он оказался в роли подопытной мышки в клетке, которую заставлял прыгать чёрный Павлов.

— Вы в трудном положении, Кроуфорд, — не без удовольствия сообщил ему Стил. — Если вы не подпишете, ваша жена узнает, что у вас не только когда-то был роман с чёрной девушкой, но и что вы продолжаете его до настоящего времени. С давних пор. А затем мы попросим Джексона Дилла рассказать миссис Джонс, как всё на самом деле было, как вы отказались от защиты Дилла из-за опасений потерять несколько вшивых долларов, что получали от ваших клиентов и приятелей по клубу. Так что вы лишитесь не только доверия жены, но и любящей подруги — и всё в один день. Об этом стоит подумать.

— Итак, от давления вы перешли к откровенному шантажу, — сказал Тим. Он чувствовал себя так, словно с него, загнав в угол, сдирают кожу. — Объясните мне кое-что, Стил. Почему вы теряли время, так долго и красноречиво рассуждая со мной о справедливости, морали и принципах? Вам же плевать на них.

Стил бросил на Тима гневный взгляд и, рывком поднявшись из кресла, неторопливо подошёл к полукруглому окну. Он стоял, глядя на лужайку на задах дома, на зеркальную голубую воду бассейна, в которой поблёскивала его облицовка, и на травянистый склон справа, полого поднимавшийся к опушке леса. Он заговорил, не поворачиваясь.

— Нет, вы неправы. Совершенно неправы. — Наступила долгая пауза, после которой в его голосе появились горькие и грустные нотки. — Видите ли, мне хотелось, чтобы вы совершили благородный поступок, исходя лишь из велений собственной совести, потому что я считал, что в основе своей вы порядочный человек, умеющий отличать плохое от хорошего. Я хотел, чтобы мы пришли к соглашению относительно этого дома и красивых окрестностей… — Стил обвёл рукой вид, открывавшийся из окна, — чтобы они законным образом перешли к тем чёрным людям, которые стали жертвой вашего отца. Они потеряли свои скромные маленькие жилища. А вы — вы приобрели их и потом выручили за них немалые деньги. У вас есть всё — положение, состояние, уверенность. К тому же у вас прекрасные дети. О чём бы они ни мечтали, им всё достанется… Господи, какая несправедливость! А как же чёрные дети? У меня самого двое, и уж это-то я знаю. Какие их мечты? О чём они могут мечтать, когда белые преграждают им путь на каждом шагу? Все мы думаем о детях и об их надеждах… И я хочу, чтобы вы видели всё вкупе, всю картину. — Помолчав, он взорвался. — Проклятье, неужели даже этого я не могу попросить у белой мрази? — Стил резко повернулся к Тиму. Лицо его было перекошено напряжённой гримасой и спокойное сдержанное поведение уступило место откровенной ярости. — Это вам не под силу, Кроуфорд? — Он не сводил глаз с Тима. — Ну почему ни один белый человек, пусть всего лишь один, не может понять наше отчаяние? Неужели я должен произносить перед вами речи о трёхсотлетней истории рабства? Неужели я должен перечислять все ругательства, все издевательства, вспоминать все эти презрительные взгляды и проклятые, гнусные унизительные сцены? Неужели я должен приводить имена всех тех чёрных женщин, которых ваше белое отродье называло шлюхами и соответственно относилось к ним? И называть имена всех тех чёрных мужчин, а их миллионы, которых умственно кастрировали и публично бичевали, делая из них чудовищ в глазах общества — а, мистер Чарли?

Он сам ответил на свои риторические вопросы, когда, кипя возмущением и яростью, стал отрывисто вспоминать жизнь свою, своей жены, матери и многих близких. Он рассказывал об оскорблениях в Нью-Йорке, о жестокости и грубости копов в Миссисипи, о том, как его дедушка пресмыкался перед белым банкиром в Вирджинии. Он бушевал не менее пяти минут, изливая каскад воспоминаний об унижениях и перечисляя раны, нанесённые расовым неравенством, которые никогда не заживают. Стил был полон одержимости, и Тим опасался, что он может взорваться вспышкой насилия. Наконец Стил замолчал, с трудом переводя дыхание.

Он сделал шаг к Тиму и склонился над ним, сверля его карими глазами и сжав могучие кулаки. Тим оцепенел, вцепившись в подлокотники.

— Так когда же, чёрт бы вас побрал, вы научитесь понимать, что такое гуманизм? Я хотел, чтобы хоть один белый человек совершил хоть единственный благородный шаг, подписав скромный маленький документ, который поможет совершить чудо в этой вонючей стране. Я хотел, чтобы это заявление читали во всех чёрных гетто от Ньюарка до Уоттса и чтобы повсюду раздавались возгласы: «Слава, слава, аллилуйя! Среди белого отродья нашёлся хоть один благородный человек! Его имя Тим Кроуфорд, и он знает, что такое подлинная справедливость. Он белый человек, но у него есть душа. Душа! Большая красивая душа, полная любви. Он послал к чёрту старые гнусные законы белой мрази. Он стоит за справедливость для чёрных!»

Стил замолчал столь же внезапно, как и начал. Похоже, он сам был потрясён таким взрывом эмоций. Он медленно выпрямился, пытаясь взять себя в руки, и Тим увидел, что его большие глаза повлажнели. По тёмной скуле поползла единственная слеза. Стил повернулся и неверными шагами направился к своему креслу. Рухнув в него, он опустил голову на руки — и всхлипнул.

Тим сидел, не в силах сдвинуться с места; у него окаменели все мышцы. Несколько секунд он с изумлением смотрел на Стила и отвёл глаза. Порывшись в кармане рубашки, он вытащил пачку сигарет и, не поднимая глаз, стал раскуривать одну из них. Он слышал, как рядом с ним раздавались звуки сдавленных рыданий. Тима охватило раздражение. Он чувствовал себя так, словно какой-то неуравновешенный судья ему одному вынес приговор за преступления, которые совершали другие. Какого чёрта ему надо быть свидетелем этих интимных сцен гнева и скорби? Почему не президент, не Джордж Уоллес, не мэр Чикаго — да кто угодно, в конце концов? Почему именно он, Тим Кроуфорд?

— Вот так, белая мразь, теперь ты все видел, — тихим сдавленным голосом сказал Стил. — Ты видел, как плачет черный человек.

Он помолчал, с горечью переживая эту сцену. — Да, все мы, и слабые, и сильные, можем проливать слезы. Слезы черной силы.

Ему было тяжело и неприятно слышать эти звуки — но они быстро смолкли. Стил откашлялся и высморкался, и краем глаза Тим заметил, как мелькнул белый платок, когда Стил вытирал глаза. Хотя Тим осознавал, что эта сцена длилась не больше минуты, она казалась ему бесконечной. Высокий чёрный человек встал, повёл плечами и снова повернулся к окну. Во внезапной вспышке озарения Тим понял, что если бы Стил не заплакал, он мог бы дать Тиму пощёчину.