Великий Вспоминатор - Максим Борисович Эрштейн

решительно не узнавал меня, и было видно, что так до конца и не вспомнил, а просто поверил моим словам, что мы когда-то учились вместе. Он был погружен в свои мысли и не желал отвлечься от них; он не проявил ко мне никакого интереса, а на мои вопросы, где он и что он, отвечал сбивчиво и кратко. Я с досадой попрощался с ним и вышел, не оглядываясь, на следующей остановке. Но на эскалаторе кто-то потянул меня сзади за рукав пиджака.

– Послушай, как тебя, хмммм, дюд, знаешь что? Заходи ко мне завтра вечером, а? Поговорим. А то сейчас совсем времени нет.

С этими словами Петя сунул мне бумажку с номером своего телефона и убежал вверх по эскалатору. На следующий день я позвонил ему и вечером отправился к нему в гости; жил он всего в двадцати минутах ходьбы от меня.

История Первая. Елена Пантикапейская.

– Вытирай прошлое! – заявил мне Петя на пороге его квартиры.

– Что, что вытирать?

– Ноги вытирай, как тебя, хмммм, дюд. У меня тут чисто. Ну, проходи, дюд.

Петя так и не вспомнил, как меня зовут, и спрашивать об этом, похоже, не собирался. Видимо, думал, что я сам скажу. Но я решил, что не буду сообщать ему то, что ему совершенно не интересно, и он так и продолжал называть меня дюдом. Мы заметили, что нас обоих это вполне устраивает и со временем перестали обращать на это внимание.

Петина квартира озадачила меня своей организованной, гармоничной эклектикой. Везде – на полках и стеллажах, на полу и на стенах, лежали, стояли и висели разного рода старинные артефакты: книги, рукописи, костюмы, холодное оружие и другая музейная диковинность. Однако все это не было выставлено для коллекции и не было нагромождено без толку и вразнобой. Напротив, все предметы ощутимо подходили к своему месту, были расчехлены и готовы использоваться по назначению. Здесь находились артефакты из многих эпох и столетий, поэтому у меня создалось впечатление, что я попал в настоящее жилое помещение, удобное, уютное и чистое, но как будто мозаично сложенное из деталей разных времен. Мозаика эта была создана с необыкновенным вкусом, в ней чувствовались какой-то план и идея.

Посреди полутемной гостиной стояло чучело лошади натурального размера, покрытое выцветшей бордовой попоной, на ней восседал арабский всадник в тюрбане, длинном белом халате и инкрустированных изумрудами кожаных туфлях с загнутыми назад концами. Чучело запечатлело лошадь на бегу, ее морда была взмылена, а с мокрого носа падали в изящную малахитовую чашу крупные, тяжелые капли.

– Да у тебя тут не пойми какой век! – воскликнул я. – А лошадь как настоящая!

– Она не настоящая, она прошлая, – ответил мне Петя. – Вся, кроме живого носа. Ее нос всегда живет в настоящем, а дальше она вся в прошлом. Ее ноги – это ее прошлое, как и твои, кстати. Поэтому-то я тебе и сказал: «Вытирай прошлое». Прошлое должно быть чисто. Все проблемы из-за нечистого прошлого.

– А куда, интересно, она так отчаянно скачет?

– Из прошлого в будущее, разумеется. Носом она рвет ткань, натянутую между прошлым и будущим, эта ткань называется настоящее. Только так мы и воспринимаем настоящее – нашими носами.

Возле окна в гостиной стоял обширный дубовый стол, весь заваленный книгами и бумагами, несколько свернутых в трубку холстов лежали поверх них; я раскрыл одно полотно и поднес к свету. С картины на меня смотрела женщина божественной красоты, с кудрявыми светлыми локонами, выбивающимися из-под платка, прямым эллинистическим носом и тонкими губами, сомкнутыми в сдержанной улыбке.

– Это Елена Пантикапейская, царица Босфорского царства второго века до нашей эры. Один мой приятель-художник недавно нарисовал, – сказал Петя, подходя ко мне.

– Пантикапей, так-так, погоди, дай вспомнить. Это где-то в Крыму? И что-то я не помню такой царицы в древней истории, – отвечал я.

– Да, Пантикапей – это сейчас Керчь. А Елена эта никому не известна, хотя она была красавицей не хуже Елены Троянской. Однако царствовала она недолго, и все сведения о ней сгорели вместе с Александрийской библиотекой.

– Прекрасный портрет. Но погоди, она мне кого-то напоминает. Слушай, она определенно похожа на какую-то мою знакомую. Черт, но на кого?

Петя пристально посмотрел на меня и погрустнел.

– Да, тебе не показалось. Похожа. Даже очень, – сказал он, глядя в пол.

– Постой, Петя, а где сейчас Света, с которой вы вместе пропали из универа? Вы, кажется, хотели пожениться? Поженились? Этот портрет очень похож на Свету.

– Ты прав, дюд, Елена Пантикапейская – вылитая Света. Недаром мать у Светы была гречанка. Таких носов у нас здесь не бывает. Света умерла два года назад. Но разошлись мы с ней гораздо раньше. Точнее, она бросила меня. Может быть, как раз из-за этого сходства я никак не могу оставить Елену и заняться чем-то другим. С тех пор, как я узнал о ней три месяца назад, места себе не нахожу.

Я покопался немного в книгах и бумагах на столе. Все они, разных эпох и на разных языках, были о Босфорском царстве – древнегреческой колонии на северном берегу Черного моря, со временем выделившейся в отдельное государство.

– Пойдем, покажу тебе ее, – позвал меня Петя, переходя в другую часть гостиной.

– В смысле, покажешь?

– Сейчас поймешь.

Петя снял со спинки стула две белые, расшитые орнаментом туники и повесил их на карниз под потолком.

– Ну вот, садись теперь на стул, смотри на эту голубую занавеску и слушай. Перед тобой скалистый берег моря, черные тучи застилают розовый закат, а вон там, в бухточке, склонилась над водой Елена.

– Где, Петя? Ты что, с дуба рухнул? Ничего такого я не вижу.

– Скоро увидишь, не волнуйся и не перебивай меня. Так вот. Я, дорогой дюд, много лет наблюдаю за прошлым, за жизнью и судьбой интересующих меня людей, поэтому я многое знаю о людях. Ты сейчас увидишь, как Елена платит свою цену за счастливую и безоблачную молодость, неизбежно сопровождающуюся высокомерием и гордыней. Ибо правду говорят: кто не плакал в молодости, наплачется в старости. И счастье, и горе – это, как выражаются физики, инвариант в жизни людей. И того и другого достается в конце концов одинаково и умным и глупым, и расписным красавцам, и уродливым калекам, и королям и нищим. Кто-то привык в молодости к таким унижениям, что потом ожидает от жизни только зла и несчастий, но, приложив усилия и старание, добивается достойного существования и тихо счастлив этому всю оставшуюся жизнь. Кто-то, наоборот, был