Большая книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать (сборник) - Мирзакарим Норбеков

В лисьей шапке с хвостом на боку. Похожий на толстую первобытную обезьяну, которая никогда, ни за что на свете не превратится в человека. Ничего хорошего не ожидалось от этого покупателя с реденькой бородкой и кривой палкой в кулаке. Только Шухлик взглянул на него, как в животе екнуло и похолодало, будто ледышку проглотил.

– Вот твой новый хозяин – господин Маймун-Таловчи! – И Дурды лживо, как Иуда, обнял ослика. – Служи ему верой и правдой, а мы по тебе скучать будем. – И звонко хлопнул по спине, так что Шухлик вздрогнул всем телом.

Эти слова со шлепком будто окончательно отрезали, отрубили прежнюю жизнь. Он видел двор, где появился на свет. Грустную маму под пирамидальным тополем добродушную тетку Сигир и строгого дядьку Бактри меж горбов которого спала, мурлыкая, кошка Mушука. И веселого Шухлика, прыгавшего и скакавшего по первому снегу. Неужели еще утром он был этим осликом? Все родное и близкое так быстро уплывало, растворяясь в сумерках! Все дальше и дальше! И уже еле заметно, словно глядишь со дна глубокой черной ямы.

И не то чтобы Шухлик свалился в эту яму. Нет, черная яма сама, как ядовитый паук каракурт, заползла внутрь, в самое сердце. И уже усыпила до смерти прежнего Шухлика, превратила в жалкого, дрожащего осленка без имени.

Новый хозяин Маймун-Таловчи погонял его палкой, покрикивая.

– Эй, как там тебя? Шире шаг, лентяи! Так и назову – Танбал-лодырь. Да у меня не заленишься! Работа с утра до вечера, Танбал! А будешь упрямиться, приготовлю из тебя люля-кебаб.

Рыжий ослик еле переставлял ноги и через шаг спотыкался, не различая сквозь слезы канавки, камни и кочки.

Тяжелое имя

Так появилось у рыжего ослика, бывшего озорного Шухлика, новое имя – тяжелое и мрачное, как день ненастный, – Танбал! Будто сначала по одному уху влепили – тан! И сразу по другому – бал!

И жизнь сразу началась тяжелая и ненастная, под стать новому имени.

Когда они вышли с базара, Маймун-Таловчи грубо дернул за уздечку, тормозя ослика. А ведь мог бы просто сказать: «Постой-ка, братец, минутку». Но разве дождешься от такой обезьяны человеческого обращения?

Ослик поднял голову и поглядел с укором. Да напрасны такие взгляды – ничего не проймет, коли нет ни души, ни совести. Впрочем, может быть, это одно и то же – душа и совесть? Или встречаются бессовестные души?

Так раздумывал рыжий ослик и не сразу заметил, что прямо посреди улицы за стариком в тюбетейке бредет понуро, косолапо медведь в веревочном наморднике. Верно, на базар – народ смешить.

Медведь почему-то был серым. Шерсть на боках потерта. И шел он, покачивая башкой, так покорно, так смиренно, как старый-старый битый осел. Казалось, медведь уже давным-давно позабыл, кто он такой на самом-то деле, и на все махнул лапой. Не все ли равно? Какая разница – может, и правда осел! Даже собаки лаяли на него вяло, сомневаясь, медведь ли это.

«О, нет! – напугался ослик. – Если забуду о Шухлике, если забуду, кто я такой, то непременно пропаду! Имя Танбал меня раздавит – обратит в равнодушное безответное существо, в раба без роду-племени, которому самое место на дне черной ямы».

Он так задумался, что Маймун-Таловчи несколько раз пребольно ударил его палкой, понуждая идти.

– Долго они петляли по узким кривым и темным улочкам, стиснутым глухими глинобитными стенами, словно по лабиринту, из которого уже никогда не выбраться. Колючая, как дикобраз, тоска овладевала все же осликом, хоть он и сопротивлялся как мог. Однако сгорбился, поник всем телом и уши повесил, как увядшие листья салата. Его даже пошатывало от стены к стене.

Тоска оказалась могучей и побеждала, превращая его в страдальца и горемыку. Тот, кто не знал Шухлика раньше, сказал бы теперь, что это самый бедный, несчастный и глупый осел в целом мире.

– И зачем я тебя купил, олуха такого? – ворчал Маймун-Таловчи. – Ты, Танбал, не просто лодырь, а еще и зловредный тупица! Упрямый лентяй или ленивый упрямец – все одно. Ну да моя женушка выбьет из тебя дурь ослиную – шелковым будешь, как ее шаровары.

Ох! Это имя – Танбал – пригибало к земле! Будто на спину взвалили каменную глыбу, а поверх взгромоздилась какая-то женушка в шароварах.

Хозяин отворил крохотную, но толстого дерева дверь в стене и загнал ослика во двор, заставленный клетками, в которых, как показалось, сидели и метались из стороны в сторону рыжие шапки с хвостами, точь-в-точь такие же, как на голове Маймуна-Таловчи, только покуда живые. Резкий незнакомый звериный запах стелился по двору, так что ослик очнулся на время от горьких своих раздумий.

Его тоска была очень сильна, но та, что истекала из этих клеток, – куда сильнее! Безнадежная и угрюмая, как неизлечимая болезнь. Она тявкала и повизгивала, эта тоска. Она глядела сквозь железные сетки черными, напуганными лисьими глазами.

– Вот мое хозяйство! Прибыльное! – ухмыльнулся Маймун-Таловчи. – Кстати, ты, осел, такой же рыжий, как эти лисы! Будешь плохо работать, Танбал, и с тебя шкуру спущу. Если не на шапку, так на чувяки сгодится.

Из дома вышла тетка – длинная-длинная и худая-прехудая, как плетка. Хозяйка, судя по шелковым шароварам. И заговорила так пронзительно-резко, будто кнутом стегала, жалила.

– Кто этот ничтожный уродец?! Где ты, слабоумный, его подобрал? На какой свалке? Видно, что не работник. Через месяц околеет!

– Ну что ты, драгоценная Чиен? – отвечал хозяин, невольно приседая и поеживаясь, как гамадрил при виде крокодила. – Очень крепкий молодой ослище! Незаменим для наших улочек, где ни трактор, ни самосвал не пройдут. Будет возить камни для нового дома. Да я для тебя, золотая моя тростиночка, за месяц дворец построю с помощью этого осла. А потом пускай околевает…

Хозяйка Чиен махнула рукой, так что ветер поднялся – шаровары ее раздулись, как капюшон очковой кобры, а лисы в клетках замерли по углам.

– Привяжи его покрепче. Да сними попону! Что за баловство – осел в попоне?! Я из нее тебе халат сошью.

Ослик очутился в тесном закутке между лисьими клетками. Раздетый и некормленый. Со спутанными ногами. Настолько обруганный, запуганный и одинокий, что хотелось околеть назло новым хозяевам прямо сейчас, а не через месяц.

Возились и тихонько шептались о чем-то своем невеселом лисы. Под этот шепот он и забылся тяжелым, тревожным, как весь прошедший день, сном. Впервые без благодарственной песни. И вздрагивал во сне, вспоминая палочные удары. И плакал, пугаясь страшных, как черные скорпионы, имен – Маймун-Таловчи, Чиен, Танбал. Выгнув ядовитые хвосты, они надвигались со всех сторон до самого рассвета.

Ранним утром, когда едва порозовели облака на востоке, и было так тихо и покойно в небесах, что и на земле не ожидалось ничего дурного, из дома вышел хозяин, и сразу стало хуже во всем мире.

Маймун-Таловчи потянулся, откашлялся хрипло, как простуженный петух. Бросил ослику пучок жесткой деревянистой травы. Распутал ноги, навьючил две огромные корзины, и погнал со двора, тыкая в загривок нарочно заточенной палкой. Это было больнее укуса скорпиона. Или скорее тысячи укусов тысячи скорпионов! Потому что хозяин, подгоняя, колол непрерывно, чтобы Танбал не мешкал, быстрее и быстрее вез тяжелые камни из дальнего карьера.

Так он и бродил до полдня, навьюченный корзинами, по узким улочкам и по грязной дороге, где ноги подгибались, будто осиновые прутики, разъезжаясь в глине.

Наконец, хозяин Маймун-Таловчи ушел обедать в дом. А ослику достались три жалких увядших пучка – даже трудно сказать, травы ли. И снова дотемна за камнями, которые становились все тяжелее и тяжелее, – раз за разом, час от часу. Да еще и сам хозяин время от времени взбирался на спину.

«Наверное, это специальное наказание для самых плохих в мире осликов, – думал Шухлик, засыпая ночью в своем закутке рядом с лисами, будто проваливался во все ту же глубочайшую и беспросветную яму. Лучше уж остаться в этой черноте навсегда – только бы никто не трогал!»

Однако тут же – казалось, и минуты не прошло – его будил хозяин.

– Хватит дрыхнуть, безмозглый Танбал! Уже солнце восходит!

– Этому ишаку только бы всхрапнуть! – появлялась заспанная хозяйка Чиен в таких широченных шароварах, куда легко уместилась бы дюжина дынь и арбузов. – Что муж, что осел – подзакусить да на боковую! Сегодня оба без обеда – может, пошустрее будете!

После этих слов мрачный, как носорог, хозяин Маймун-Таловчи еще больнее погонял ослика, злобно ударяя острой палкой в открытую рану на загривке. А камни грузил такие, что корзины еле выдерживали, покряхтывали из последних сил.

«Ох-ох! – вздыхал про себя рыжий ослик. – Глаза бы мои на все это не глядели!» И глаза действительно слушались – отказывались глядеть. С каждым днем видели все хуже. Так, какой-то серый туман, неясные, смутные тени.

Пожалуй, только одно поддерживало ослика – упрямство. Он стал таким упрямым и несговорчивым, что даже Маймун-Таловчи иногда терялся, не зная, что с ним делать. Никакие удары не помогали. Рыжий ослик падал на спину, переворачивая корзины, из которых выкатывались, грохоча, камни, и так дрыгал копытами – не подходи!