Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Чрезвычайно важные: о свободном посещении холодильников, о ресторанном питании и автомобильных прогулках! — объяснил игровод, ввергнув разъездного стряпчего в полное недоумение.

— Простите, я, видимо, что-то сегодня… — заволновался тот, озирая пути к отступлению.

— Не волнуйтесь, это не ошибка! Вы попали не в сумасшедший дом, а в дом ветеранов культуры «Кренино», — успокоил беднягу режиссер. — Договор согласован с дирекцией. Печати и бланки у вас с собой?

— Конечно! А как же?

— Вот и приступайте к работе! — молвил Жарынин и, покидая номер, глянул на Огуревича.

Так хирургическое светило, пересадив сердце или печень, смотрит на ассистента, мол, зашивай скорей, косорукий, и не позабудь в кишках скальпель!

…Покинув затхлый номер, соавторы, не сговариваясь, проследовали на воздух и, подойдя к балюстраде, некоторое время старательно дышали сентябрьской свежестью, любуясь лоскутной роскошью подмосковной осени. На чистом эмалевом небе ослепительно сияло солнце, до краев наполняя ипокренинские пруды золотом с лазурью. Кокотов сердцем ощутил странное, болезненное счастье, словно видит все это в последний раз. Он вообразил далеко уходящий в синее море зеленый мыс. В плетеных креслах сидят он и Наталья Павловна — и смотрят на белый силуэт круизного теплохода, а там, на палубе, в таких же креслах сидят они же, Кокотов и Обоярова, и с тоской смотрят на далекий извилистый берег…

— Что молчите? — спросил Жарынин.

— Думаю.

— О чем?

— Неужели вы выполните эти кондиции?

— До суда придется выполнять.

— А потом?

— Потом? Вы помните, как поступила государыня Анна Иоанновна с подписанными кондициями?

— Кажется, порвала…

— Вот именно.

— Но это же обман!

— Как сказал Сен-Жон Перс: «Жизнь — обман с чарующей тоскою».

Они еще немного помолчали, следя за тем, как Воскобойникова, приседая, собирает для своего возлюбленного Ящика букет из красных и желтых кленовых листьев.

«Словно красных листьев на сырой земле!» — подумал Кокотов.

Заметив, что за ней наблюдают, Злата неожиданно легко, по-циркачьи перекувырнулась, твердо встала на ноги и победно всплеснула рукой. Соавторы спустились по лестнице. На лавочке сидел, задумчиво опершись на метлу, Агдамыч. Его лицо выражало безысходную скорбь по утраченной гармонии. Даже помпон на лыжной шапочке поник в тоске. Поравнявшись с последним русским крестьянином, Жарынин, как обычно, по-кавалергардски гаркнул:

— Здоров, Агдамыч!

— И вам не хворать! — печально отозвался тот.

— Ну как, научился нутряной спирт гнать? — отечески спросил режиссер.

Бывший хуторянин медленно открыл глаза и вздохнул:

— Эх, Димитрий Антоныч, вот уже и чувствую: здесь он, рядом, а к желудку подогнать не могу, утекает куда-то в сторону — и ноги немеют…

— А что Аркашка говорит?

— Огурец говорит, надо себя пастухом сообразить. Спирт — овцы. А живот — хлев. А сам я — пастух, и надо бяшек в хлев загнать. Вот сижу и третий день загоняю. Дело привычное: при Анне Кузьминичне мы бяшек держали для начальства. Ваня Пырьев очень-та сыр овечий уважал. Но ты понимаешь, Антоныч, в мозгах не так ладно выходит: только подведу к животу, одна овца заблеет, как прикушенная, и все в разные стороны разбегаются, а ноги немеют. И начинай сызнова…

— М-да, задача! Блеет одна и та же овца или разные? — совершенно серьезно уточнил игровод.

— Одна, паршивка, с черным гузном, — после раздумий ответил Агдамыч.

— Это хорошо! Выходит, она у стада в авторитете.

— Выходит так.

— А ты вот что: остальных овечек пока отпусти — пусть попасутся. Одну черногузую в хлев заманивай. Овцы что любят?

— Хлеб с сольцой.

— Во-от, хлебцем и заманивай! Привыкнет, повадится, станет сама в хлев заходить, тогда остальных овец зови. Они за ней пойдут. Понял?

— Попробую… — снова вздохнул Агдамыч.

— А пока, может, дедовским способом полечишься? — участливо предложил Жарынин, наполеоновским движением направляя руку в боковой карман.

— Не-а, Антоныч, спасибо! Не надо…

— Ну, как знаешь.

— Не обижайся! Ежели я снова в магазин побегу, на хрена мне тогда овцы? Упорства не станет. Жизнь-то дорожает. Инфляция. А если я нутряной спирт добуду, пенсии с зарплатой хватит. Можно и хозяйку приискать…

— Тоскуешь один?

— А то! На безбабье несладко. Хозяйка нужна.

— А не староват ты — жениться?

— Да я по сравнению с Ящиком пионер, а он себе целую Златку отхватил. Видал, как кувыркается?

— Видал.

— Женюсь — тоже покувыркаюсь! Китайцы-то ведь как молодильный корешок прозвали?

— Какой корешок? — не понял режиссер.

— Женьшень? — догадался Кокотов.

— Верно! А что такое «женьшень»?

— Что?

— Жен-щи-на, — победно улыбнулся последний русский крестьянин. — Улавливаешь?

— Сам додумался?

— Не-а. Миша Задорнов по телевизору рассказал. Китайцы ведь от русских произошли. У них там солнца много — вот и сощурились.

— Молодец! — Жарынин хлопнул пейзанина по плечу, выбив из куртки облачко пыли, как из заслуженного ковра. — Присмотрел уже кого-нибудь?

— Мне бы Евгения Ивановна пошла. По размеру.

— Губа у тебя не дура.

— Скажи мне, Антоныч, Огурца-то посадят когда-нибудь? — вдруг спросил Агдамыч.

— Не исключено. А тебе-то что?

— А как же! Может, этот самый Ибрагим Быков теплицу застеклит? И старичкам витамин — и я при деле. Метлой махать надоело.

— Ибрагимбыков вышибет тебя отсюда в шею вместе с Евгенией Ивановной. Понял, дурак? — вспылил игровод.

— Не серчай! Я же без замысла спросил…

— Ты лучше овец загоняй, коллаборационист хренов! Чтоб на репетиции как штык был!

Глава 96

Ах, вернисаж!

Взбешенный режиссер увлек соавтора в аллеи и долго кипятился, жалуясь, что пока он, Жарынин, все силы отдает борьбе за «Ипокренино», остальные думают, как бы выгадать, а то и просто переметнуться на вражью сторону. Но постепенно сумрак парка охладил игровода, в гроте он, фыркая, умылся и окончательно успокоился:

— Волшебная вода! На чем мы остановились?

— Юля и Боря стали любовниками. В «Аптекарском огороде». При луне, — с готовностью доложил Кокотов.

— При луне? Это хорошо! И что же дальше?

— Не знаю…

— А кто знает, Сен-Жон Перс?

— Сен-Жон Перс, возможно, и знает, — нахально отозвался писодей: два полноценных и одно незаконченное обладание тремя женщинами в течение трудовой недели вкупе с выданным авансом сообщили ему хамоватую самоуверенность.

— Андрей Львович, не будите во мне зверя! — сердечно попросил режиссер.

— Чего вы от меня хотите?

— Я? Я хочу от вас мыслей, и мыслей истинных! Причем, заметьте, на условиях предоплаты!

— Ну, я даже не знаю…

— Хорошо, давайте отталкиваться от личного опыта. Мадам Бовари — это вы! У вас были замужние любовницы?

— Конечно, а как же! — полусоврал автор «Преданных объятий», вспомнив феерическую поэтессу Лорину Похитонову, издававшую в минуты упоения трубные силлабо-тонические стоны.

— Где вы встречались?

— У нее.

— А муж?

— Уходил к другу.

— К другу или к дружку? — последнее слово режиссер произнес с голубоватой игривостью.

— К дружку, — с той же нетрадиционной интонацией подтвердил Кокотов.

— Кто он был по профессии?

— Флейтист.

— Это многое объясняет.

— А кто у нас по профессии Черевков? — Может, бандит? — предположил писодей.

— Сами вы бандит! Чтобы наша Юля даже под влиянием матери вышла за бандита? Нет! Думайте!

— Тогда, наоборот, он ученый, доктор наук, директор института и потихоньку мухлюет с казенной собственностью, как наш Огуревич.

— Это лучше, — кивнул игровод. — Но он не ученый.

— А кто же?

— Чиновник. Как его зовут?

— Может, Федор Константинович?

— Лучше — Константин Федорович.

— Почему?

— Федор — означает «богом данный». А если муж Юле дан Богом, то куда она, к черту, от него денется? Улавливаете!

— А Константин? — спросил огорченный писодей.

— Константин — «постоянный». Константы, чай, в школе проходили? Значит, Черевков намертво привязан к Юле и готов ради нее на все. Это нам подходит. Константин Федорович старше жены, он в прошлом номенклатурный деятель, а теперь муниципальный чиновник средней руки, допустим в Земотделе. Он богат! Ведь под бумагой, разрешающей построить в Москве домишко, нужно собрать кучу подписей. Не меньше, чем под малявой «Раздавить гадину!», которую наша интеллигенция отправила Ельцину, а тот на радостях разбомбил парламент. Поэтому сегодня в России вместо демократии дуумвират. Вы, часом, не подписывали?