Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Списывать все мерзости на трудное время — то же самое, что оправдывать твердый шанкр в заднице ранними холодами. Запомните эти слова великого Сен-Жон Перса! А виновато во всем, конечно, кино!

— Кино?

— Разумеется! Ну кто, скажите, посмотрев фильм Миры Куратовой, станет мочиться в интеллигентном уединении? Никто. Зато после картин Меньшова хочется быть чище и гигиеничнее. Я к чему вам это говорю…

— К чему?

— Чтобы вы прониклись ответственностью. Мы с вами придумываем не просто сюжет, мы с вами сочиняем ту жизнь, которой будут жить люди в ближайшие десятилетия. Ясно?

— Конечно! — подтвердил Кокотов, так и не поняв, какое отношение имеет кинематограф к либерализации физиологических отправлений в пореформенной России.

— На чем мы остановились?

— Юлия несчастна с Черевковым…

— Да, несчастна. Но так сосуществуют миллионы пар, оказавшихся в общей супружеской постели из-за случайного, но неодолимого стечения обстоятельств. Поверьте, тихое, постоянное несчастье сплачивает двоих надежней счастья, хрупкого и переменчивого. Но для этого необходимы дети. Понимаете? А с детьми у Черевковых не получалось…

— Зародыши тихо угасали в ее чреве… — добавил писодей с библейской тоской.

Жарынин как-то странно посмотрел на соавтора и замолчал, мрачно уставившись на запруженную дорогу.

— Вы расстроены? — участливо спросил Андрей Львович.

— Не важно!

— Из-за мистера Шмакса? — грустно догадался Кокотов.

— Отчасти. Пустяки! Не обращайте внимания. — Игровод мудро усмехнулся. — Продолжим! Итак, наша Юля решила завести любовника. Скорее даже для души, нежели для тела. Она ведь у нас еще не разбуженная женщина. Спит. Но кто знает, какие нити связывают душу с телом: очнувшаяся плоть иной раз может такое натворить с душой! Впрочем, слово «решила» нашей героине не подходит! Вернее сказать, она договорилась сама с собой: если вдруг попадется настоящий человек… Но легко сказать — попадется! Во время прогулок по этому… вашему…

— «Аптекарскому огороду».

— Вот-вот! Мужчины, конечно, к ней подкатывали, но безрезультатно. Одни были несимпатичны, другие неумны, третьи плохо одеты, четвертые вроде неглупы и привлекательны, но от одной мысли, что с ними придется целоваться, у нашей Юленьки по животу пробегал неприятный озноб. Согласны?

— Вполне, — кивнул автор «Кандалов страсти», вообразив Наталью Павловну на скамейке в липовой аллее.

— Разумеется, сморчков, прикидывающихся женихами, она, будучи замужем, отвергала со смешливым презрением. Не возражаете?

— Нет…

— Итак, наша героиня красива, начитанна, одинока, бездетна и ждет своего принца. Дополнения будут?

— Будут. Можно написать сцену, как она страдает после выкидыша.

— Дались вам эти выкидыши! Мы пишем сценарий о любви или о выкидышах?

— Но ведь это тоже жизнь…

— Великий Сен-Жон Перс сказал: «Человек проводит в сортире гораздо больше времени, чем в объятьях страсти, однако мировая поэзия отдана любви, а не унитазам!» Понятно?

Задетый, писодей хотел ответить что-нибудь язвительное, но тут как раз захныкала в кармане Сольвейг.

— Кокотов, — спросила в трубке Валюшкина. — Ты. Не. Жалеешь?

— Ну что ты, Нинёныш, конечно нет!

— Неудобно. Вышло.

— Почему?

— Режиссер. На. Меня. Так. Смотрел.

— Как?

— Нехорошо.

— Извини, я не могу говорить.

— Он. Рядом?

— Да.

— Передай. У него. Красивый. Нос.

— Хорошо. — Андрей Львович скосил глаза на хищный профиль соавтора. — Пока! Целую, сама знаешь как!

— Знаю, — вздохнула бывшая староста. — Звони. Гад!

«Гад» спрятал телефон и некоторое время наслаждался своим мужским господством.

— Ей тоже понравился мой нос? — усмехнулся Жарынин.

— Да. А как вы?..

— Был бы у вас такой нос — не спрашивали бы! А что Боря-то делает в «Аптекарском огороде»? Он у нас теперь кто?

— Надо подумать…

— Думайте! Олигарх мне не нужен. Надоели. Но он должен быть каким-нибудь особенным, непростым, чтобы покорить сердце одинокой, требовательной домохозяйки!

— Может, художник? — предположил Кокотов, вспомнив Фила Беста.

— Неплохо. Жанр?

— Портрет.

— Правильно. Но в отличие от мерзавца Бесстаева, — игровод косо глянул на соавтора, — он не пишет парадных морд и голых прокурорш, а рисует обычных людей и мечтает издать альбом «Московские лица». В браке Боря тоже несчастен. Его жена, назовем ее Анита, — круглая грудастая дура из хорошей семьи, возможно актерской. Как верно подметил все тот же Сен-Жон Перс: «К умным мужчинам судьба непременно цепляет глупых баб, подобно тому, как при Советской власти к сервелату в нагрузку давали пшенку». Итак, Анита страшно злится, что муж мало зарабатывает, уговаривает бросить к чертовой матери нищий реализм и стать наконец преуспевающим актуальщиком. Она тычет ему в пример друга-однокурсника Эрика Молокидзе, который поначалу писал добротные пейзажи, а потом выставил на Винзаводе кинетическую биоинсталляцию «Жопы & Ягодицы» и, прославившись, заработал кучу денег. Но Боря верен реализму, как монархист убиенному императору. Он перебивается, преподает рисование в обычной школе и стойко сносит упреки жены. А та, разумеется, изменяет ему с Эриком…

— И еще она заставляет его ремонтировать квартиру, ходить в магазин, готовить обед… — прибавил Кокотов.

— Не слишком? — усомнился Жарынин.

— Нет, не слишком, — настоял писодей.

— Кто Анита по профессии?

— Стоматолог.

— Как первая жена Меделянского?

— Она у него разве была стоматологом? — не очень искренне удивился автор «Знойного прощания».

— Да. Хорошо, пусть будет стоматолог. Кстати, вы опять цыкаете больным зубом. Зайдите к Владимиру Борисовичу! Ей-богу, стыдно перед вашими женщинами!

— Зайду…

— А что все-таки Боря делает в «Аптекарском огороде»?

— Рисует…

— Не просто рисует, он бродит по бесконечным аллеям и густым дубравам…

— «Аптекарский огород» маленький, там нет бесконечных аллей и густых дубрав.

— Вы буквалист. Ну хорошо, он бродит по коротким аллеям и выискивает интересные лица, находит, пристраивается неподалеку и… чирк-чирк… уже засновал по ватману карандаш.

— Лучше пастель.

— Пожалуй. И вот однажды Борис замечает на парковой скамейке в тени ветвистого рододендрона элегантную молодую женщину, склонившуюся над книгой в таком неизъяснимом чеховском обаянии, что он сразу почувствовал мощный адреналиновый удар в сердце, который простодушные эллины принимали за выстрел Эрота…

— Нет!

— Что значит — нет?

— Наша Юля сидит не под рододендроном. — Писодей с надменностью потомственного дендролога глянул на соавтора. — Она сидит у самой воды на удивительной старинной иве, напоминающей по форме ископаемого ящера.

— Кокотов, вы мне начинаете нравиться! На иве. Ну, а дальше все как обычно. Пару раз Боря будто невзначай проходит мимо, пытаясь заглянуть в книгу, которую она положила на колени. Знаете, в молодости у меня было хобби. Увидев хорошенькую читательницу в метро, в трамвае, в электричке, я старался присесть рядом, заглянуть и по нескольким выхваченным строчкам угадать, что за книга. В те годы это было несложно: все читали одно и то же. Когда страна увлекалась Пикулем, возле пивных ларьков мужики спорили до хрипоты, загибая пальцы и высчитывая, сколько любовников было у матушки-государыни Екатерины Алексеевны. А всенародное помешательство под названием «Алмазный мой венец»? Весь Советский Союз гадал, кого зашифровал лукавый Катаев под никами Королевич, Мавр, Командор, Щелкунчик, Колченогий…

— Колченогий — это, кажется, Нарбут? — полуспросил писодей.

— Совершенно верно! Но этого не знал никто, кроме филологически озабоченных граждан. Ах, скольких свежих любознательных студенток и аспиранток я увлек на скользкий путь взаимности, открыв им тайну Колченогого! О, мед воспоминаний! Кстати, именно так я завоевал сердце Маргариты Ефимовны.

— А чем завоевал ее сердце мистер Шмакс? — тихо поквитался Кокотов.

— Что такое мистер Шмакс? Пшик. Пустяк. Быт. Если вы женитесь на Лапузиной, думаете, у нее не будет своего мистера Шмакса? У нее будут стаи бездомных голодных мистеров Шмаксов!

— Почему бездомных? — опешил Андрей Львович, ощутив холод под сердцем.

— Я пошутил. Итак, наша гордая Юля, заметив любопытного и весьма привлекательного незнакомца с папкой, из чувства противоречия нарочно отвернулась, скрывая, что читает. Да еще вдобавок окатила его таким ледяным взором, на какой способна только женщина, готовая от безлюбья завыть одинокой вагиной! Но Борис, не обращая внимания, преспокойно уселся на другом конце парковой скамьи…