Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

тоски при виде чего-нибудь очень красивого. Я до страдания это испытываю. Я не знаю, что это такое. После любовной радости у меня эта тоска достигает чрезвычайных размеров до какого-то самоуничижения. Ни от каких-нибудь укоров разума, — нет, я даже не могу уловить никакого аргумента. А просто вот — тоска. Ну вот в сумерки бывает тоска. Ты знаешь? До слез. Я очень люблю этот час, но всегда почти тоскую. «Петухи» я (не обижайся), не перечтя 2-ой раз, подальше убрала. Я знаю, что они многое погубят. Тебя не упрекаю и очень хорошо понимаю. Я сама очень восприимчива и знаю, как это бывает.

И вот ты спрашиваешь: «Почему же ты вышла замуж?» Я все тебе скажу. Все, хоть это очень трудно и мучительно. Постарайся, дружок, меня понять: начну с детства. И как же тяжело этого касаться! Только при моем отношении таком к тебе и могу все открыть. Ты же оцени все как надо и пойми и… забудь…

Как-то раз зайдя на чердак наших служб во дворе, я стала рыться в ящиках, ища дощечки (что ли) для рисования и вдруг… среди хлама и старых бумаг мне бросается в глаза тетрадь с надписью: «Оля Субботина». Чья рука? Кто писал? Почему О. С? Открыла… Это был дневник моего светлого, моего святого отца. Он начал его с самых первых дней моего существования не на свете еще даже, а… у мамы. Первые дни ее беременности и роды. Его торопливые, полные отчаяния строки, когда мама мучилась родами. Его муки, упреки себя. Подумай: упреки, что: «вдруг уйдет она, и я, я виной». Так и стояло. Дальше шли дни, недели, месяцы моей жизни. И наряду записки самые интимные его, как мужчины, гасившего в себе все, что от земли. Сережи не было 4 года… почему? Не касаюсь сего, не кощунствую даже, мыслью и догадками. Но в дневнике он пишет в одном месте: «Как я убит, как слаб, как я ничтожен… и как сильна плоть. Как обещал я себе не повторять того и вот случилось… Но я люблю ее так свято, чисто, глубоко… для чего же _э_т_о?» У него было много мучений, много стремления вознести свое чувство до неба, жить бесплотно. Когда я читала, — руки у меня дрожали и гнулись колени, будто я украла что-то. Но т. к. ничего, кроме еще большего преклонения, не вызвали эти признания, — то я не мучилась. Память же об отце стала недосягаемо-прекрасной. Я в исступлении шептала: «Никого не хочу, никогда не выйду замуж, если не найдется такой, как папа!!» Если бы ты знал, какой культ был у меня в душе к памяти папы! Так я росла. О тетрадке никому не сказала. Уезжая из Казани, я ее закопала на чердаке. Дом сгорел. Я до 21 г. не подпускала ни одного к хотя бы невинному поцелую. Мне, когда уезжали, сделал предложение один милый молодой человек и просил на прощание поцеловать в щеку. Я до того возмутилась, оскорбилась. Чувствовала как мечта разбита. Отказалась и отказала ему.

Сколько их было… претендентов. Покойный отчим звал их «скальпами» и написал даже стихи под акафист «Ольге-скальпоносице». Конечно, он даже и догадаться не мог, почему я их гоню — никто не походил на тень даже папы. Ни во сне, ни наяву меня никогда не тревожили «мечтания». Я была вполне цельна и целомудренна, в мыслях и помыслах. Потому, когда я (давно) согласилась стать невестой одного несчастного, запугавшего меня самоубийством в случае отказа, — потому я и написала: «Беру на себя крест, я так несчастна, но значит такая моя судьба, назначенная от Бога — спасти человека». Не буду всего касаться, ты фабулу моей жизни знаешь, но многое теперь м. б. поймешь иначе. Всякий раз, как были встречи и конечно неминуемое разочарование — я была буквально больна. Не за толстомясого же «Никитку» я страдала тогда, нет, но за разбитую свою мечту и еще… этот «Никитка» при всем своем цинизме и оскорбительной вольности, с которыми он подошел к «глупенькой русской девушке», при всем этом меня задевшем и оскорбившем, каким-то образом расшевелил во мне самой какую-то «тягу» — еще неосознанную мной, неопределенную тягу женщины просыпающейся. Я помню, как я испугалась, именно ужаснулась этому ощущению от его пожатий моих рук (не больше) и потом в вагоне (я тебе рассказывала) его вольные разговоры и касанья колена, меня возмутившие, убившие, все взорвавшие в ненависть и негодование. Вернувшись домой, я слегла и пролежала 3 дня без еды. Приехавшему Максу-идеалисту649б, как и я, рассказала о хамстве доктора и спросила: «Скажи, Макс, — есть чистые мужчины?» Он с жаром: «Да, Оля, есть, я такой же, как и ты, и есть еще конечно». Но это была только одна сторона моих страданий — самая главная была иная, которую никому бы не сказала — это то, что мимолетно как-то было приятно, — я не могла себя понять, не могла себя простить.

Я презирала себя и думала даже, что не стою своего отца. Я мучилась несказанно. А искушение все шло. Помнишь, я тебе говорила о своих чувствах в горах? В цветах? Потому и запомнила и помнить до смерти буду, что не прощу себе этих томлений. Я ненавидела себя. Я хотела даже сорваться со скал. И все же все было так скромно! — Не виновата же я в том, что всякое чувствование, даже чуть-чуть чувствование я фиксирую умом и мучаюсь. С детства я не мыслила жизни без ребенка, без детей. Я болезненно любила их. Конечно узнала, что дети не под капустным листом находятся, и вот потому-то и возникла у меня мучительнейшая проблема брака. Одно время, когда мне казалось, что второго папы нет и не найду, — я думала сойтись (на срок, до уверенности, что будет дитя) с каким-нибудь человеком честным, здоровым, верующим. Не видаться с ним, не жить, не любить, а просто выбрать отцом дитя с условием никогда больше не встречаться, так и писала в дневнике: «Чтобы не развратничать». Это были дикие мысли. Одно сумасшедшее желание иметь дитя. Хотела, зажмурившись, кинуться в омут с отвращением, как принимают касторку. Но это, конечно, чепуха. Пишу лишь для иллюстрации себя и своих чувств. В дневнике стояло у меня: «Тот, кто не захочет жить со мной как с сестрой, не будет моим мужем, т. к. это не настоящая любовь, а похоть. Такого мне не надо». Американец, в каком-то страшном сплетении разговора сказал