Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

Zeitalter des Hochkapitalismus («Шарль Бодлер: лирический поэт в эпоху высокого капитализма») и к лежащему в ее основе эссе как к «миниатюрной модели» «Пассажей» (C, 556).

В ответ на просьбу Адорно Беньямин в конце июля отправился из Сан-Ремо в Париж, чтобы составить ему компанию на проходившей 29–31 июля Третьей конференции Международного конгресса за единое знание и последовавшем за ней Международном философском съезде: Адорно присутствовал на обоих мероприятиях в качестве официального представителя института. При помощи Беньямина он составил отчет, в котором уведомил Хоркхаймера об итогах конференции и о дискуссиях, которые они с Беньямином вели с другими участниками. В свою очередь, Беньямин, как он сообщал Шолему, получил возможность «очень пристально» следить за «работой особой конференции, которую проводила Венская логическая школа – Карнап, Нейрат, Рейхенбах. Я чувствую себя вправе сказать: Molière n’a rien vu. Vis comica его дискутирующих докторов и философов бледнеет в сравнении с этими „философами-эмпириками“» (BS, 202). Другие выступления были не столь комическими. На главной конференции философов, проводившейся по случаю 300-летия выхода в свет Discours de la méthode («Рассуждение о методе») Декарта, Беньямин услышал не только таких сторонников нацизма, как Альфред Боймлер, но и людей, представлявших текущее состояние немецкой академической философии, таких как идеалист Артур Либерт, редактор журнала Kant-Studien: «Он едва успел вымолвить несколько слов, как мне уже показалось, что я вернулся на 25 лет в прошлое, в атмосферу, в которой, вообще говоря, уже можно было ощутить весь нынешний упадок» (BS, 203). Иными словами, он снова попал в мир германской науки и в аудитории, в которых ему доводилось слушать Риккерта, Ясперса, Кассирера – цвет немецкой философии того времени.

12 августа Беньямин вернулся на «Виллу Верде» в Сан-Ремо, где проводил каникулы Штефан. Физическое и душевное состояние сына Беньямина как будто бы улучшилось, хотя было неизвестно, справится ли он с грядущими школьными экзаменами. У Беньямина и Доры состоялось несколько очень трудных дискуссий о молодом человеке и с ним самим, которые, однако, не привели к какому-либо решению. Кроме того, Беньямин, находясь в безопасном убежище Сан-Ремо, размышлял о своем собственном ближайшем будущем. Он знал, что большую часть следующего года будет привязан к Парижу, где ему предстояло проработать обширный материал о Бодлере, собранный в Национальной библиотеке. Сама мысль о продолжительном пребывании в одном месте произвела на него обычный эффект: он начал поиск возможностей сбежать. Шолем, с которым у Беньямина восстановились самые дружеские отношения, опять призывал его подумать о том, чтобы провести часть зимы в Иерусалиме. Приглашение Шолема сопровождалось подробным разбором доклада комиссии Пиля, обнародованным 8 июля и содержавшим рекомендации о разделе Палестины и создании еврейского государства. Как отмечал Шолем, для визита в Палестину едва ли можно было бы выбрать более интересный момент, и Беньямин позитивно откликнулся на его приглашение, объявив, что помешать ему сможет лишь еще не анонсированный визит в Париж одного из директоров института.

Не имея доступа к библиотеке Сан-Ремо, что мешало ему по-настоящему начать изыскания о Бодлере, Беньямин обратился к творчеству своих коллег. Он с неподдельным восторгом откликнулся на эссе Адорно об Альбане Берге: «Вы разъяснили мои сомнения в отношении того, что колоссальное впечатление, которое „Воццек“ произвел на меня тем вечером в Берлине, вскрыло внутреннюю вовлеченность, которую я едва ли осознавал, несмотря на то, что ее можно было проследить до мельчайших подробностей» (BA, 205). В неопубликованном письме Бергу 1925 г. Адорно описывал свою реакцию и реакцию сопровождавшего его Беньямина на исполнение его оперы «Воццек» 22 декабря 1925 г. Особенно выделяя ключевую сцену в гостинице, «использующую в качестве конструктивного мотива фальшивое пение», эффект которого показался ему «исполненным глубокой метафизики», Адорно описывал эту сцену в терминах, позаимствованных непосредственно из эссе Беньямина об «Избирательном сродстве» Гёте: «Это цезура в гельдерлиновском смысле, которая тем самым позволяет „невыразительному“ прорваться в саму музыку» (BA, 120n). Более сдержанной была реакция Беньямина на программное и всеохватное эссе Хоркхаймера «Традиционная и критическая теория», незадолго до того напечатанное в Zeitschrift, хотя Беньямин высказал свою безусловную солидарность с его основными моментами.

Беньямин вернулся в Париж в начале сентября, горя нетерпением начать серьезную работу над эссе о Бодлере. Возобновление его жительства в Париже началось с зондирования почвы в серии бесед с Хоркхаймером. Их встречи весьма способствовали укреплению между ними дружеских отношений: Хоркхаймер, оглядываясь на поездку в Париж, мог подтвердить, что «несколько часов, проведенных с Беньямином, входили в число самых чудесных моментов. Из всех наших друзей он наиболее близок к нам, причем намного более близок. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы избавить его от финансовых затруднений»[435]. Во время своего визита Хоркхаймер согласился обеспечить Беньямина средствами, которые бы позволили ему завести свою собственную квартиру, и создал фонд для содействия в приобретении материалов для исследования о пассажах и работы о Бодлере. Получив такую поддержку, Беньямин немедленно отдался своему прежнему распорядку жизни в его особенно напряженном варианте, с ежедневными изысканиями в Национальной библиотеке и стремительным разрастанием папки J в рукописи о пассажах – эта папка была посвящена Бодлеру. Мы имеем относительно мало сведений о жизни Беньямина «за пределами Бодлера» в последующие месяцы, настолько он был поглощен этой работой.

Хорошие известия от Хоркхаймера прибыли одновременно с бытовой неприятностью: когда Беньямин вернулся в Париж в начале сентября, оказалось, что ему не попасть в квартиру, в которой он снимал комнату в течение последних двух лет (см.: GB, 5:575–576). Урзель Буд в конце августа послала ему в Сан-Ремо письмо, полное недомолвок и уверток. В нем утверждалось, что комната Беньямина понадобилась ее дяде для «полуофициального» дела и что на кон поставлено ее собственное разрешение на работу. Письмо завершалось обещанием возместить все расходы, которые понесет Беньямин за то время, когда он не сможет пользоваться своей комнатой. В ходе нескольких унизительных разговоров, завершившихся предложением заплатить Беньямину 600 франков отступных (которых он так и не дождался), Беньямин узнал, что вместо него нашелся «более удобный жилец, которому… угрожает высылка из страны», и потому ему «особенно срочно требуется неофициальное место проживания». Беньямин понял, что удобная квартира на улице Бенар стала очередной перевернутой страницей в его жизни. «Едва ли для этого мог быть выбран более неподходящий момент, – писал он Адорно, – поскольку из-за всемирной выставки цены в парижских отелях и даже цены на намного менее полезное для здоровья жилье выросли не менее чем в полтора раза» (BA, 215). После недолгого пребывания в отеле «Пантеон» в 6-м округе Беньямин перебрался в «Виллу Никколо», отель в 16-м округе на