Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

скептическое отношение к Кракауэру. Впоследствии, в 1950 г., оглядываясь на период изгнания, Адорно создал одну из своих важнейших работ – Minima Mora, носящую подзаголовок «Размышления с точки зрения испорченной жизни». Сообщество немецких изгнанников раздирали трения и соперничество. Они были вызваны не только конкуренцией за очень ограниченные ресурсы – и признание, – доступные на чужбине, но и ужасающими психологическими и физиологическими крайностями, с которыми столкнулись эти люди, лишенные родного очага и пожитков. Конфликт вокруг книги Кракауэра об Оффенбахе, как и несколько других моментов в отношениях между Беньямином, Адорно и Кракауэром, обнаруживает ту степень, в какой условия жизни в изгнании – интеллектуальная бездомность, финансовые лишения и социальная нестабильность – способны деформировать жизнь и разрушить дружбу.

Конец весны принес новые развлечения: в апреле Беньямин побывал на концерте друга Адорно, скрипача и последователя Шенберга Рудольфа Колиша, а в мае присутствовал на выступлении Анны Зегерс в память о великом немецком писателе Георге Бюхнере. Беньямин с насмешкой писал Маргарете Штеффин, что это выступление снова показало, насколько лучше Зегерс говорит, чем пишет (GB, 5:521). В апреле по делам института в городе побывал Фридрих Поллок, и Беньямин провел приятный вечер в его обществе; оба они заметно сблизились, и Беньямин в письмах к Адорно начал называть Поллока Фридрихом. Разумеется, в тот вечер Поллок услышал новые просьбы о дополнительной поддержке: курс французской валюты по-прежнему испытывал резкие колебания, и Беньямин не был уверен в том, что недавно достигнутое им скромное повышение уровня жизни не окажется временным. В начале июня через Париж снова проезжал Адорно, что дало им с Беньямином шанс на укрепление их личной и философской солидарности. К услугам автора «Пассажей» было еще одно развлечение, устроенное словно специально для него: Парижская всемирная выставка (с подзаголовком «Искусство и техника в современной жизни»). Эта Exposition Internationale des Arts et Techniques dans la Vie Moderne, открывшаяся 25 мая, была, пожалуй, самой политизированной из всех всемирных выставок. В испанском павильоне, построенном республиканским правительством, размещалась «Герника» Пикассо. А монументальные немецкий и советский павильоны при всем их видимом соперничестве словно подражали друг другу своей холодной тоталитарной архитектурой и скульптурой. Выставка навсегда изменила пейзажи 16-го округа: поперек территории выставки была проложена авеню Единых Наций, а на берегу Сены поднялись дворцы Шайо и Токио. Однако Беньямин, в своем исследовании о пассажах изучающий роль промышленных выставок в формировании капиталистического столичного города XIX в., в начале июля упоминал в письме Шолему, что ни разу там не был.

28 июня Беньямин отправился в Сан-Ремо и пробыл в пансионе Доры до конца августа, за это время лишь один раз покинув его, чтобы присутствовать на философской конференции, проходившей в Париже с 28 июля по 12 августа. Снова укрывшись на итальянском курорте, он вернулся к своему летнему распорядку с прогулками по окружающим предгорьям, ежедневными купаниями и частыми визитами в кафе, где он читал и работал. Он сообщал ряду друзей, что «погрузился в интенсивное и весьма плодотворное изучение Юнга» (BA, 201). Как он описывал ситуацию в письме от 9 июля Фрицу Либу, «я планировал написать критику юнгианской психологии, чью фашистскую броню я обещал себе выставить напоказ» (C, 542). Тем не менее итоги этой двухмесячной работы были относительно скромными; следы, которые они оставили в дошедшем до нас творчестве Беньямина, сводятся к нескольким разрозненным цитатам и одному аналитическому комментарию в «Пассажах», отталкивающемуся от процитированного выше письма Шолему от 2 июля:

В трудах Юнга присутствует запоздалое и особенно решительное развитие одного из тех элементов, которые, как можно сегодня признать, впервые были выявлены на манер взрыва экспрессионизмом. Конкретно речь идет о специфическом клиническом нигилизме, подобном тому, который можно также встретить в произведениях Бенна и который нашел пошлого последователя в лице Селина. Этот нигилизм был рожден потрясением, которым стали телесные глубины для тех, кто имел с ними дело. Повышенный интерес к психической жизни возводил к экспрессионизму сам Юнг. Он пишет: «Искусство имеет возможность предвосхитить грядущие изменения в принципиальном мировоззрении человека, а экспрессионистское искусство совершило этот субъективный поворот задолго до изменений более широкого плана». См.: Seelenprobleme der Gegenwart (Zurich, Leipzig, and Stuttgart, 1932), p. 415 (AP, N8a, 1).

В материалах к «Пассажам» Юнг был первоначально помещен в папку K «Город-сон и дом-сон, сны о будущем, антропологический нигилизм, Юнг». Однако вышеприведенная цитата взята из папки N «О теории познания, теории прогресса», в которой Беньямин собрал большую часть из своих откровенно методологических размышлений. К лету 1937 г. вызванный шоком феномен «клинического нигилизма» – взрывная сила выявленной телесности – был признан им существенным аспектом современного опыта существования и идеологии прогресса.

Это лето оказалось для Беньямина непродуктивным. Он писал Фрицу Либу: «Из какого окна ни выглянешь, виден один лишь мрак». Глядя на юго-запад, он видел войну в Испании и ежедневную угрозу для жизни Альфреда Кона и его семьи в Барселоне. На северо-западе была Франция с ее политикой Народного фронта, которую Беньямин осуждал с необычайной для него откровенностью, заявляя, что «„левое“ большинство проводит политику, способную спровоцировать правые мятежи». А далеко на северо-востоке, в Москве, продолжались показательные процессы, к которым было приковано внимание Беньямина и его друзей. «Пагубные последствия событий в России неизбежно продолжат распространяться, – писал он Либу. – И самое плохое в этом – не дешевое негодование стойких борцов за „свободу мысли“: намного более печальным и в то же время намного более неизбежным мне представляется молчание мыслящих индивидуумов, которым, именно будучи мыслящими индивидуумами, было бы сложно выдавать себя за осведомленных индивидуумов. Так обстоит дело в моем, как, вероятно, и в вашем случае» (C, 542).

5 августа, сразу же после того, как в Cahiers du Sud вышел в переводе на французский один из разделов его эссе Goethes Wahlverwandtschaften («„Избирательное сродство“ Гёте»), он писал Шолему: «Я готов взяться за новый проект, связанный с Бодлером» (BS, 203). Это скромное заявление отмечает отправную точку великого замысла, который будет занимать Беньямина на протяжении следующих двух с половиной лет. Вернувшись в сентябре в Париж и вновь получив доступ к ресурсам Национальной библиотеки, он всерьез принялся за сбор материалов для работы о Бодлере. К моменту, когда он начал писать черновой вариант эссе «Париж Второй империи у Бодлера», на работу над которым у него ушло три месяца чрезвычайно напряженного труда следующим летом, это эссе уже виделось ему как центральная часть задуманной книги о Бодлере. Отнюдь не отказываясь от исследования о пассажах, Беньямин на протяжении 1938 г. стал относиться к этой книге – Charles Baudelaire: Ein Lyriker im