Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Ахматовой, — упустив совсем из виду, что она не великий поэт. Получилась чудовищность без прекрасного. Пока ее не захвалили, она еще опасалась, сдерживалась, но во второй книге перешла всякие границы дозволенного нормальному человеку[1882].

Вот в этом-то и корень всего дела: «с написанием мемуаров», — отмечает П. Нерлер, — старуха НЯ окончательно порвала «с тою прежней, почти бессловесной — вблизи и в тени О. М. и A. A. — „Наденькой“», всего лишь спутницей гения и гениев. Теперь, — напоминает Д. Данин, — «измученно-больная и зримо-недобрая, она вела себя, как воплощенное „я — вправе!“»[1883]. То есть заявила о своем «равновеличии» великим теням, и это оказалось нестерпимым как для тех, кто знал ее десятилетиями, так и для тех, кто был уверен (и сейчас уверен) в верховенстве Поэта над всеми прочими людьми. Пусть «Н. Я. займет подобающее ей место не рядом, а сбоку», — сказал Д. Самойлов в письме Л. Чуковской[1884], а В. Каверин просто-таки в курсировавшем по самиздату письме потребовал: «Тень, знай свое место!»

Этому спору конца не будет, ибо в споре между поэзией и правдой победителей не бывает. О чем следует помнить тем, кто только намеревается открыть книги НЯ.

Соч.: Об Ахматовой. М.: Новое издательство, 2007, 2008; Собр. соч.: В 2 т. Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014.

Лит.: Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М.: Наталис, 2002; «Посмотрим, кто кого переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

Марков Алексей Яковлевич (1920–1992)

Жизнь М. овеяна легендами. Что будто бы за рекомендацией в Литературный институт он, недавний фронтовик, поздней ночью пришел на дачу к Пастернаку, и тот, послушав стихи, уложил его спать («Алексей Яковлевич рассказывал, что он впервые в жизни спал на белых простынях»), а наутро отдал ему запечатанное письмо, где было сказано: «Слушал Алексея Маркова, стихи мне не понравились, но мне кажется, я присутствовал при рождении большого русского поэта».

Что будто бы еще студентом он придумал сюжет о смерти матери Сталина, на похороны которой вождя не отпускают государственные дела, и Сталин, прочитав рукопись, сделал одну пометку синим карандашом — «Поэму сжечь», а другую красным — «Автора пригреть».

Что в октябре 1958 года он будто бы отказался выступить на собрании, клеймящем Пастернака, за что на несколько лет был отлучен от печати.

И что, наконец, в 1968-м он, возмутившись силовым подавлением «пражской весны», то ли в письме, то ли, по другой версии, в инскрипте на одной из своих книг заявил: «Что касается Чехословакии, то впервые за тысячелетнее существование России мне стыдно, что я русский! Волосы на голове шевелятся», — и снова будто бы был надолго отлучен от печати.

Подтверждения в документах или хотя бы в свидетельствах со стороны ни одна из этих чудесных историй не имеет. Известно лишь, что М. действительно окончил Литературный институт в 1951 году, и, после публикации поэмы «Вышки в море» у А. Твардовского в «Новом мире» (1952. № 1), книги его выходили без каких бы то ни было перебоев.

Однако такова уж была натура М., его, — как он про себя сказал, — «мятущийся, неприкаянный» норов, что любые легенды выглядели если и не достоверными, то допустимыми. И вероятный исток этого норова — в детстве, когда в 1932 году во время чудовищного голода мать из Ставрополья отправила мальчишку в сравнительно сытый Дагестан, где его, — как на склоне дней вспоминал сам М., — окрестная шпана травила только за то, что он русский. «Ребенок многого не понимает в окружающей действительности, но я твердо знал одно: славянин унижен, оскорблен, растоптано его достоинство и даже язык. Проснулось чувство обиды и любви к поруганным предкам»[1885].

И это чувство оскорбленного национального достоинства держалось десятилетиями, найдя отражение как в обширных поэмах М. о русской славе «Михайло Ломоносов», «Ермак», «Пугачев», «Кондратий Рылеев», иных многих, так и в его гражданском поведении, не всегда, рискнем предположить, осмотрительном.

Ну вот стоило ли ему в ноябре 1956 года вслед за Е. Вучетичем, М. Бубенновым, С. Бабаевским, Ф. Панферовым, М. Царевым, А. Лактионовым подписывать письмо 24-х «деятелей социалистической культуры» в Президиум ЦК КПСС, призывающее сурово покарать «остатки разгромленных в свое время партией различных мелкобуржуазных, формалистических группировок и течений», которые «пытаются здоровую дискуссию о путях ликвидации последствий культа личности на фронте культурного строительства превратить в демагогическую политическую демонстрацию против самих основ ленинской политики партии в области литературы и искусств»?[1886]

И стоило ли — напомним наиболее известный пример — после публикации «Бабьего Яра» Е. Евтушенко в «Литературной газете» (19 сентября 1961 года) тотчас же срываться, помещая в «Литературе и жизни» (24 сентября) «Мой ответ»:

Какой ты настоящий русский,

когда забыл про свой народ,

Душа, что брючки, стала узкой,

Пустой, как лестничный пролет. <…>

Пока топтать погосты будет

Хотя б один космополит, —

Я говорю:

«Я — русский, люди!»

И пепел в сердце мне стучит.

Скандал, как все знают, разразился неслыханный. Редакциям обеих газет строго указали, но больше всего, по правде говоря, пострадал именно М. Ведь — несмотря на то, что в «Моем ответе» никаких антиеврейских выпадов не было и претензии предъявлялись исключительно Евтушенко, якобы отрекшемуся от своей «русскости», — к М. навсегда пристал ярлык черносотенца и антисемита.

Вряд ли основательный. Во всяком случае, — свидетельствует в блогосфере протоиерей В. Вигилянский, — «за время моего житья бок о бок с ним на протяжении нескольких лет я никогда не слышал от него высказываний, подтверждающих этот миф».

Но мифы живучи. Тем более что М. и в дальнейшем позволял себе поступки, для его репутации рискованные. Например, в «Открытом письме поэтам-дебютантам» (Наш современник. 1964. № 9) резко разбранил 12 строк — единственную прижизненную публикацию Л. Губанова (Юность. 1964. № 6). Или уже в 1970-е — первой половине 1980-х изредка участвовал в заседаниях Русского клуба и его литературных вечерах. Да мало ли!..

С годами счет к клеветникам России, не ценящим национальную историю, искажающим, по мнению М., ее духовные и культурные традиции, умножился счетом уже и к правителям советской России, повинным и в коллективизации, и в бесправии народа. М. потянулся к Русской Православной Церкви, дружил с отцами Александром Менем и Дмитрием Дудко, переписывался с А. Солженицыным и Д. Лихачевым. Хотя — такова уж натура — оставался всяким, неудобным как для себя, так и для окружающих, но современники, отмечая его шатания, единодушно отмечают и безоглядную искренность этих шатаний.

Подтверждение — в тех стихах и поэмах, что писались