Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Когда всей деревне стало известно, что Дженет Макклоур поступает в услужение к пастору мистеру Соулису, то народ словно белены объелся; все обозлились на нее, да и на него вместе с нею. Некоторые женщины, преимущественно жены богачей, которым все равно делать нечего, собрались у ее дома и ну попрекать и корить ее всячески; и срамили они ее как только могли, всем, что только было известно о ней, и даже тем, что никому не было известно и чего, скорее всего, никогда и не было… И драгуном ее попрекали, и иными парнями, и двумя коровами Джона Томсона, которых она никогда и в глаза не видела, и срамили ее, и орали у нее под окнами во всю мочь, так что на дальнем конце улицы слышно было. Но Дженет, это вам скажет всякий, умела держать язык на привязи – бывало, что ей ни скажи, она словно и не слышит тебя, идет себе и рта не раскроет, как истукан какой, даже голову не повернет. И вообще она ни в какие ссоры и дрязги с другими женщинами не ввязывалась, никого не задевала и всегда держалась в стороне от всяких ссор. Поэтому люди обычно не мешали ей идти своей дорогой, и она их не трогала и при встрече всегда проходила мимо, ни тебе «здравствуйте», ни «прощайте», ни «доброго вечера», ни «доброго дня».

Но ежели удавалось кому-нибудь вывести ее из себя, о, тогда у нее неизвестно откуда что и бралось! Язык у нее был такой, что мельничному жернову за ним не угнаться; даже мельника она оглушить могла, а уж кто больше к шуму привычен! И вот как встала она да вышла к женщинам, да как принялась их всех честить на чем свет стоит, и враз выложила все самые старые, самые гнусные сплетни, какие когда-либо ходили по Болвири. И если кто ей скажет слово поперек, она на него тотчас и два, и десять, и двадцать, пока, наконец, женщины наши не рассвирепели и не накинулись на нее все разом. Схватили Дженет, сорвали с нее платье да и поволокли по всему местечку к реке, чтобы проверить, ведьма ли она на самом деле или нет, потонет она или выплывет.

А негодница эта ну орать и вопить, и кричать так, что ее и под Хэнгин Шоу слышно было. И отбивалась она от женщин, и дралась за десятерых, такая у нее сила была, и царапала, и щипала, и колотила направо и налево, и многие обидчицы еще долго после того носили на своем теле и лице следы ее когтей и кулаков. И в самый-то разгар побоища, как вы думаете, кто явился ей на выручку? Ни за что вам не угадать – наш новый пастор.

– Женщины! – вскричал он, а голос у него был зычный. – Заклинаю вас именем Господа, отпустите ее!

Тогда эта бесстыдница Дженет, вконец обезумев от страха, кинулась к пастору, повисла на нем и стала молить ради Христа заступиться за нее и спасти ее от этих кумушек. А те, со своей стороны, стали выкладывать ему все, что о ней было известно, и поносить ее всячески, и сказали даже больше того, что на самом деле было, но и это не помогло.

– Женщина, – обратился пастор к Дженет, – правда ли то, что они говорят?

А сам глядит на нее строго, прямо в упор.

– Видит Бог, который знает все мои прегрешения! – воскликнула она. – И знает он, что во всем этом нет ни слова правды! Кроме одного только парня, которого я любила, я всю жизнь свою была честной женщиной!

– Так согласна ли ты, – спрашивает ее мистер Соулис, – перед Господом Богом и передо мной, его недостойным и смиренным слугой, отречься от дьявола и всех дел его?

Когда он спросил ее об этом, то она, как говорят люди, будто вся перекосилась, и тем, кто ее видел, даже страшно стало. Все слышали, как у нее даже зубы во рту застучали, будто в лихорадке. Но делать нечего, надо было говорить либо да, либо нет, и вот Дженет в присутствии всех подняла вверх руку как для клятвы и перед всем миром отреклась от дьявола и всех дел его.

– Ну а теперь, – сказал мистер Соулис, обращаясь к кумушкам, – марш по домам все до единой, и молите Бога, чтобы он простил вам ваши грехи!

А сам предложил Дженет руку, хотя на ней не было ничего, кроме исподней сорочки, и повел ее через все местечко к ее дому, и проводил до самых дверей, словно она какая-нибудь знатная леди. А она и визжала, и хохотала, и причитала, да так, что и слушать-то было зазорно. Он же словно ничего и не слыхал.

В ту ночь многие почтенные и уважаемые люди долго молились перед сном, а когда настало утро, такой страх овладел всем нашим местечком и всей округой Болвири, что и сказать нельзя. Детишки все куда попало попрятались, взрослые мужчины глаз показать на улицу не смели, да и пожилые люди тоже стояли и боялись от собственных дверей отойти, а только с порога глядели. По улице шла Дженет. Она ли это была, или ее подобие – кто знает: шея скручена, голова свесилась набок, как у мертвеца, которого только что из петли вынули, и все лицо перекошено.

Мало-помалу люди к этому попривыкли и даже стали расспрашивать ее, что такое с нею приключилось. Но с того дня она уже не могла говорить, как подобает христианке, а только слюни, бывало, пускает, да лопочет что-то и челюсти сводит и разводит, точно ножницы. С тех пор имя Божье ни разу не слетало у нее с языка. Даже когда она старалась произнести его, все равно ничего не выходило! Те, кто знал, в чем тут дело, ничего не говорили и помалкивали, но с того времени уже никто никогда не называл ее прежним именем – Дженет Макклоур, потому что все считали, что та Дженет давным-давно в ад кромешный угодила. Но ведь пастору не прикажешь и рот ему не заткнешь, а он только и твердил в своих проповедях, что о жестокости людской, которая будто бы довела Дженет до паралича, бранил мальчишек, которые ее дразнили и приставали к ней, и в тот же самый вечер забрал ее к себе, и стали они жить вдвоем в пасторском доме под горой Хэнгин Шоу.

Между тем время шло своим чередом, и люди легкомысленные начали было смотреть на это сквозь пальцы и даже забывать о том черном деле. О пасторе все стали лучшего мнения, чем поначалу, хотя он по-прежнему сидел до поздней ночи за своим писанием, и люди часто видели, как в окне его дома на берегу Дьюлы далеко за полночь мерцает пламя свечи. Казалось, он был доволен собой и своей судьбой, но все стали замечать, что он как будто чахнет, а что касается Дженет, то она молча делала свое дело, уходила и приходила, хлопотала в кухне и по дому, и если прежде говорила мало, то теперь и подавно. Она никого не трогала, но на нее жутко было смотреть, и все у нас в Болвири удивлялись, как это ей доверили пасторский дом.

В конце июля того года настала такая погода, какой отродясь не видывали в этих краях. Стало до того жарко, что стада нельзя было загнать на Черный холм, потому что скотина вконец изнемогла и не шла в гору. Даже молодые парни и ребятишки бросили играть и резвиться; всех одолела жара. Особенно душно, нестерпимо томительно и даже жутко бывало, когда вдруг начинал дуть горячий ветер, шуметь в листве, свистеть по полям и лугам, по горам и долинам, или вдруг налетал короткий ливень, ничего не освежавший и не оживлявший. Каждый день мы думали, что к утру, должно быть, соберется гроза, но наступало одно утро и другое утро, а погода была все та же, ни на что не похожая, тяжкая для людей и животных. Но никто так не страдал и не мучился от жары, как мистер Соулис. Он не мог ни спать, ни есть, как он сам говорил своему епархиальному начальству, и когда не сидел над писанием своей книги, то бродил по окрестностям, словно одержимый – и это в такое время, когда все были рады сидеть дома, в прохладе!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});