Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

и листвой. На всем лежала печать жизни и радости, и, хотя ни малейшее дыхание ветерка не шевелило неподвижного воздуха, все казалось в движении благодаря бесчисленным мотылькам, которых можно было принять за крылатые цветы.

Другой, восточный конец острова был погружен в черную тень. Все здесь было проникнуто мрачной, хотя прекрасной и тихой скорбью. Темные деревья в траурной одежде казались торжественными призраками, говорившими о безвременной смерти и надгробной печали. Трава имела мрачную окраску кипариса, ее листья уныло поникли, разбросанные там и сям холмики, заросшие рутой и розмарином, казались могилами. Тени деревьев тяжело ложились на воду и исчезали в ней, окутывая мраком речные глубины. Мне грезилось, что каждая тень, по мере того как солнце спускалось все ниже и ниже, угрюмо отделялась от ствола, породившего ее, и поглощалась потоком, а на место ее тотчас же выступала новая.

Эта мысль, зародившись в моем воображении, возбуждала его все сильнее и сильнее, и я предался мечтам. «Если был когда-нибудь очарованный остров, — думал я, — так вот он, передо мною. Здесь, в этом уголке, притаились немногие феи, уцелевшие от гибели, постигшей их племя. Не их ли эти зеленые могилы? Не расстаются ли они со своей хрупкой жизнью так же, как люди со своей? Или они разрушаются постепенно, возвращая Богу свое существование капля за каплей, как эти деревья отдают воде тень за тенью, истощая мало-помалу свое существование? Между существованием феи и смертью, которая его поглощает, не такая же ли связь, как между разрушающимся деревом и водой, которая всасывает его тени, становясь от них все чернее и чернее?»

Пока я мечтал с полузакрытыми глазами, а солнце быстро спускалось и крутящиеся струи вились вокруг острова, нанося на его грудь снежно-белые хлопья коры сикоморов, в которых живое воображение могло бы увидеть все, что ему померещится; пока я мечтал, мне показалось, что одна из тех самых фей, о которых я думал, появилась на западной оконечности острова, медленно двигаясь из света в тьму. Она стояла в странном хрупком челноке, двигая его тенью весла. Пока ее озаряли лучи угасающего солнца, фея казалась веселой, но грусть овладевала ею по мере того, как она погружалась во тьму. Она тихонько скользила по воде, наконец обогнула остров и снова появилась на освещенной стороне. Круг, который только что совершила фея, думал я, — годовой цикл ее скоротечной жизни. Она пережила зиму и лето. Она годом ближе к смерти; я видел, как ее тень отделилась от нее, когда она вступила в темноту, отделилась и исчезла, поглощенная черными водами, которые стали еще чернее.

Снова появился челнок и фея, но на этот раз ее поза обнаруживала больше тревоги и беспокойства и меньше беспечной радости. Снова вступила она из света во тьму (которая сгущалась с минуты на минуту), и снова ее тень отделилась и исчезла в черном лоне вод. И каждый раз, когда фея огибала остров (между тем как солнце стремилось на покой) и появлялась у освещенного берега, лицо ее становилось все печальнее, все бледнее и призрачнее, и каждый раз, когда она вступала во тьму, ее тень отделялась и исчезала в черных водах. И наконец, когда солнце исчезло, фея — призрак прежней феи! — в последний раз погрузилась в черную тьму; вышла ли когда-нибудь из нее — не знаю, потому что все оделось мраком, и я не видал более ее волшебного лица.

 БЕСЕДА МОНОСА И УНЫ

Μελλόντα ταύτα.

То в будущем.

Софокл.

Антигона

Уна. «Новое рождение»?

Монос. Да, прекраснейшая и любимейшая Уна, «новое рождение». Над загадочным смыслом этих слов я долго раздумывал, отвергая толкования священнослужителей, пока сама Смерть не раскрыла мне тайну.

Уна. Смерть!

Монос. Как странно, милая Уна, повторяешь ты мои слова! Я замечаю также неровность твоей поступи и радостную тревогу твоего взора. Ты растеряна и подавлена величавой новизною Жизни Вечной. Да, я говорил о Смерти. И как по-особому звучит здесь это слово, в былом вселявшее ужас во все сердца, покрывавшее плесенью все отрады!

Уна. Ах, Смерть, призрак, что восседал на всех пиршествах! Как часто, Монос, мы терялись в предположениях относительно ее природы! Как загадочно обуздывала она блаженство человеческое, говоря ему: «Доселе, и не далее!» Та искренняя взаимная любовь, что пылала в наших сердцах, мой Монос, — о, сколь самонадеянно были мы убеждены, испытывая счастье при ее первом проблеске, что наше счастье возрастет вместе с нею! Увы! По мере ее роста рос в наших сердцах и ужас перед тем злым часом, что спешил разлучить нас навеки! И так, со временем, любовь стала причинять муки. Тогда ненависть явилась бы милостью.

Монос. Не говори здесь об этих горестях, дорогая Уна, — теперь ты моя, моя навеки!

Уна. Но память страданий прошлого — разве она не отрада в настоящем? Я еще многое поведаю о том, что было. Но прежде всего я сгораю от желания узнать о твоем пути через темный Дол и Тень.

Монос. Когда же лучезарная Уна понапрасну просила о чем-либо ее Моноса? Я перескажу все до мельчайших подробностей — но с чего начать мне мое страшное повествование?

Уна. С чего?

Монос. Да.

Уна. Я поняла тебя, Монос. В Смерти мы оба узнали о склонности людской к определению неопределяемого. Поэтому я не скажу: начни с мгновения, когда жизнь прекратилась, — нет, начни с того печального, печального мига, когда жар схлынул и ты погрузился в бездыханное и недвижное оцепенение, а я опустила тебе веки пылкими перстами любви.

Монос. Сначала два слова, моя Уна, касательно общего состояния человечества в ту эпоху. Ты припомнишь, что двое или трое мудрецов из числа наших пращуров — мудрецов разумом, а не славой мирскою — отважились усомниться в том, что термин «улучшение» подобает прогрессу нашей цивилизации. В каждом из пяти или шести столетий, непосредственно предшествовавших нашему упадку, рождался какой-то могучий ум, смело встававший на защиту тех принципов, чья истинность ныне предстает нашему освобожденному рассудку столь самоочевидной, — тех принципов, что должны были бы научить наш род скорее повиноваться зову законов природы, нежели пытаться управлять ими. Через длительные промежутки появлялся какой-нибудь великий ум, который видел в каждом шаге вперед практической науки некий шаг назад в смысле истинной полезности. Время от времени поэтический интеллект — тот интеллект, что, как теперь мы чувствуем, является самым возвышенным, — ибо истины, полные для нас