Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

ни слова и не мог опомниться от пережитого мной ужаса. Меня подобрали мои старые приятели и товарищи, но они не узнали меня, как нельзя узнать выходца с того света. Волосы мои, еще накануне черные как смоль, стали, как вы сами видите, совершенно седыми. Говорят, будто и лицо у меня стало совсем другое. Я потом рассказал им всю эту историю, но они не поверили мне. Теперь я рассказал ее вам, но я сильно сомневаюсь, что вы поверите мне больше, чем беспечные лофоденские рыбаки.

 ОСТРОВ ФЕИ

Nullus enim locus sine genio est.

Servius[230]

«Музыка, — говорит Мармонтель в своих "Contes moraux"[231], которые, точно в насмешку над их духом, упорно превращаются у наших переводчиков в "Нравоучительные рассказы", — музыка — единственный дар, наслаждающийся самим собою, все остальные нуждаются в публике». Он смешивает здесь удовольствие, доставляемое сладкими звуками, со способностью творить их. Музыкальный талант, как и всякий другой, может доставлять полное наслаждение лишь в том случае, когда есть посторонние люди, которые могут оценить его; и так же как всякий другой талант, он производит эффекты, которыми можно наслаждаться в уединении. Мысль, которую автор не сумел ясно выразить или пожертвовал ясностью французской любви к игре словами, без сомнения, вполне справедлива в том смысле, что высокая музыка может быть вполне оценена лишь тогда, когда мы слушаем ее в одиночестве. С таким положением согласится всякий, кто ценит лиру ради нее самой и ее духовного значения. Но есть и еще наслаждение у грешного человечества — быть может, одноединственное, которое еще больше, чем музыка, связано с уединением. Я говорю о наслаждении, которое доставляют картины природы. Поистине, только тот может созерцать славу Господа на земле, кто созерцает ее в уединении. Для меня, по крайней мере, присутствие не только человеческой, но и всякой другой жизни, кроме зеленых существ, в безмолвии произрастающих на земле, представляет пятно на ландшафте, враждебное гению картины. Да, я люблю смотреть на темные долины, на серые скалы, на тихие воды с их безмолвной улыбкой, на леса, вздыхающие в беспокойном сне, на гордые вершины, что глядят вниз, подобно часовым на сторожевых постах; я вижу во всем этом колоссальные члены одного одушевленного и чувствующего целого, того целого, чья форма (форма сферы) наиболее совершенная и вместительная из всех; чей путь лежит среди дружественных планет; чья кроткая служанка — луна; чей властелин — солнце; чья жизнь — вечность; чья мысль — добро; чья отрада — знание; чьи судьбы теряются в бесконечности; чье представление о нас подобно нашему представлению об animalculae[232], заражающих наш мозг, почему мы и считаем его, это целое, неодушевленным и грубо материальным, таким же, каким должны считать нас animalculae.

Наши телескопы, наши математические исследования убеждают нас вопреки заблуждениям невежественной теологии, что пространство, а следовательно, и вместимость являются важным соображением в глазах Всемогущего. Круги, по которым движутся светила, наиболее приспособлены для движений без столкновения возможно большого числа тел. Формы этих тел именно таковы, чтобы в данном объеме заключать наибольшее количество материи, а поверхности их расположены таким образом, что могут поместить на себе население более многочисленное, чем при всяком другом расположении. Бесконечность пространства не может служить аргументом против той мысли, что вместимость входила в расчеты Божества, потому что бесконечное пространство наполнено бесконечной материей. И раз мы видим, что наделение материи жизнью представляет принцип — даже, насколько мы можем судить об этом, руководящий принцип деятельности Бога, — было бы нелогично воображать, что этот принцип ограничивается областью мелочных явлений, где мы видим его ежедневно, и не простирается на область грандиозного. Мы видим круг в кругу без конца, и все они вращаются вокруг отдаленного центра, Божества; не можем ли мы по аналогии предположить жизнь в жизни, меньшую в большей, и все в Духе Господнем. Короче сказать, мы безумно заблуждаемся, предполагая в своем тщеславии, что человек и его судьбы, настоящие и будущие, больше значат во вселенной, чем огромная «глыба праха», которую он обрабатывает и презирает, не признавая за ней души только потому, что не замечает ее проявлений.

Эти и им подобные соображения всегда придавали моим размышлениям среди гор и лесов, на берегах рек и океана окраску, которую будничный мир не преминет назвать фантастичной. Я много раз странствовал среди таких картин, забирался далеко, часто в одиночестве, и наслаждение, которое я испытывал, бродя по глубоким туманным долинам или любуясь отражением неба в светлых водах озера, всегда усиливалось при мысли, что я брожу и любуюсь один. Один болтливый француз, Бальзак, намекая на известное произведение Циммермана[233], сказал приблизительно следующее: «Уединение хорошая вещь, только необходимо, чтобы был кто-нибудь, кто сказал бы вам, что уединение хорошая вещь». Замечание, бесспорно, остроумное, но этой необходимости вовсе не существует.

В одном из таких одиноких странствий среди гор, нагроможденных друг на друга, и печальных рек, и угрюмых сонных прудов я случайно наткнулся на речку с островком. Я забрел сюда в июне и бросился на траву под каким-то неизвестным мне ароматическим кустарником, чтобы в дремоте любоваться пейзажем. Я чувствовал, что так именно нужно рассматривать этот пейзаж, потому что на нем лежала печать грезы, чего-то призрачного.

Со всех сторон, кроме западной, где солнце склонялось к закату, возвышались зеленеющие стены леса. Речка, круто заворачивавшая в своем течении, тотчас же исчезала из виду; казалось, она не выходила из своей темницы и поглощалась на востоке густой зеленой листвой, тогда как с противоположной стороны (так, по крайней мере, представлялось мне, когда я лежал и смотрел вверх) безмолвно и беспрерывно, пышным потоком струились в долину золотые и багряные волны с вечернего неба.

Почти посреди тесной перспективы, открывавшейся моему дремлющему взору, покоился на лоне реки круглый, одетый роскошною зеленью островок. Берег до того сливался со своим отражением, что оба, казалось, висели в воздухе. И светлые воды до того походили на зеркало, что невозможно было сказать, где кончается изумрудный дерн и где начинается хрустальное царство воды.

Я внимательно осмотрел восточную и западную оконечности острова и заметил странную разницу в их внешнем виде. Западный край казался лучезарным гаремом цветущей красоты. Он сиял и рдел, озаренный косыми лучами заходящего солнца, и смеялся своими пышными цветами. Нежная ароматная травка была усеяна царскими кудрями — асфоделями. Стройные, прямые, тонкие, грациозные деревья со светлой зеленью и пестрой, гладкой, блестящей корой напоминали о Востоке своей формой