Золотое время - Айзек Азимов

— Римлянин-то, похоже, плох, — сказала я.

— Марк крепкий орешек, — отозвался Эрих. — Исполнен доблести, как говаривали его современники. Наша девушка со звезд вернет его к жизни, если…

— …если это жизнь, — закончила я.

Он был прав. Мод с ее познаниями в психомедицине двадцать третьего века успешно подменяла Дока, когда тот «отключался».

— Мод и Марк. Интересный эксперимент, — продолжал Эрих. — Напоминает мне об опытах Геринга с замороженными мужчинами и голенькими цыганочками.

— Нацистская ты свинья! По-моему, она применит электрофорез и подсознательное внушение.

— Между прочим, Liebchen, она собирается задернуть шторки.

— Ты грязная нацистская свинья!

— Так точно. — Эрих прищелкнул каблуками и выпятил подбородок. — Эрих Фридрих фон Хогенвельд, обер-лейтенант армии Третьего рейха, к вашим услугам! Погиб под Нарвой, где и был завербован Скорпионами. Благодаря Великой Перемене линия жизни после первой смерти удлинилась. В настоящий момент — военный комендант Торонто, где откармливаю на фермах детишек, которых потом, если верить листовкам подпольщиков, поедаю на завтрак.

— Не заводись, Эрих. — Я тронула его за рукав. Он был одним из тех несчастных, чье Воскрешение случилось раньше смерти. Великая Перемена сдвинула дату смерти Эриха, и та оказалась позади даты Воскрешения. Всякий Демон скажет вам, что помнить собственное будущее — сущая пытка и что чем короче срок между Воскрешением и смертью, тем лучше. Я сумела умереть и воскреснуть на кишащей людьми Норт-Кларк-стрит за какие-то десять минут.

Эрих накрыл мою руку своей ладонью.

— Военное счастье непостоянно, Liebchen. Я — Солдат, которого иногда посылают в будущее. Честно говоря, мне непонятно, откуда взялась эта навязчивая идея по поводу наших будущих воплощений. Я знаю, что стану тощим, как селедка, полковником, которому будет в высшей степени наплевать на подпольщиков. Признаться, меня выручает то, что я вижу его как бы в перспективе. По крайней мере, я частенько возвращаюсь в то измерение. А вы, Комедианты, в худшем положении.

Я не сказала вслух, что на его месте остереглась бы походов в Переменчивый Мир, так как поняла вдруг, что молюсь о даровании покоя моему отцу. Пусть Ветры Перемен не поломают линию жизни Энтона Э. Форзейна, профессора психологии, родившегося в Норвегии и похороненного в Чикаго. Пусть лежит он в своем гробу на старом кладбище Вудлоун.

— Конечно, Эрих, конечно, — согласилась я. — Хотя мы, Комедианты, живем не так уж убого.

Он с подозрением уставился на меня, словно проверяя, не оторвалась ли на платье пуговица.

— Убого? — повторил он. — При чем здесь убожество? Или ты намекаешь на Брюса, какой у него жалкий вид? Далась ему эта перчатка! Чего он ее комкает? Что ты имела в виду, Грета?

— То, что сказала. Жизнь убога, но не слишком.

Потихоньку до него начало доходить.

— Убога, — пробормотал он. — У Бога… У Бога! Грета, сколько я тебя просил: прекрати такие шутки! Нельзя же потешаться надо всем и вся!

— Принимай меня такой, какая есть, — фыркнула я. — Подожди, подожди, не замахивайся! Не буду больше ничего тебе рассказывать.

Эрих рассмеялся невеселым смехом.

— Чего ты скис? — не отставала я. — Потерпи, скоро расстанемся. Или ты не бывал в переделках почище?

Угрюмо кивнув, он огляделся по сторонам.

— Обещай мне, Грета, что не будешь насмехаться надо мной. На передовой я уверял ребят, что за кулисами нас встретит моя подружка Грета Форзейн, балерина с мировым именем.

Эрих неплохо усвоил наш жаргон. Место удивительно напоминало сцену какого-нибудь театра. Зрительным залом служила Пучина, серый туман которой едва ли загораживали раздвижные ширмы Операционной (уф!), Гостиной и Кладовой. Между последними двумя располагались бар, кухня и пианино Бо. Пространство между Операционной и тем сектором, где обычно возникала дверь, занимали полки и подставки Художественной Галереи. В центре сцены стояла тахта. Ее окружали шесть низких продолговатых кушеток, шторки одной из которых были сейчас задернуты, и полдюжины невысоких столиков. Другими словами, обстановка выглядела как декорации к балетному спектаклю, а наши причудливые одеяния отнюдь не разрушали иллюзию — ну то есть ни капельки! Дягилев[12] не раздумывая пригласил бы нас к себе в труппу, не справившись даже, в ладах ли мы с ритмикой.

Перчатка с правой руки

На неделе — в Вавилоне,

Прошлой ночью — в Риме.

Р. Ходжсон

Бо зашел за стойку бара и о чем-то тихо переговаривался с Доком. Глаза его так и бегали, лицо отливало нездоровой желтизной. Новенькая до сих пор где-то пряталась. Сид, разобравшись наконец с Марком, направился к Брюсу. Он махнул мне, и я приблизилась к ним, сопровождаемая Эрихом.

— Приветствую тебя, юноша. Я Сидни Лессингем, хозяин этого заведения и твой соотечественник. Родился в Кингз-Линн в 1654 году, обучался в Кембридже, но Лондон стал моим домом, моей жизнью и смертью. Я пережил Бесси, Джимми, Чарли, вот только Олли не успел[13]. Был причетником, соглядатаем, сводником, что почти одно и то же, поэтом-бумагомаракой, нищим, продавал религиозные памфлеты. Короче, «Ты слышишь зов: „Сверши — и все твое!“»[14]

Услышав слово «поэт», блондин поднял голову, но взгляд его выражал недоверие.

— Не спрашивай меня, я сам тебе отвечу, — продолжал Сид. — Да, я знавал Уилла Шекспира, и был он такой тихоня, что мы никак не могли взять в толк, из чего берутся сюжеты его пьес. Прошу прощения, но твоей царапиной не мешало бы заняться.

Новенькая вышла из Операционной с пакетом первой помощи на подносе. Прикоснувшись тампоном к пораненной щеке Брюса, она проговорила визгливым от волнения голоском:

— Позвольте мне…

Надо же было ей так не вовремя всунуться! Брюс, который хмуро поглядывал на Эриха и потемнел лицом при последних словах Сида, попросту оттолкнул ее. Эрих стиснул мою ладонь. Поднос с грохотом ударился об пол; Бо едва не уронил один из стаканов. С того момента, как Новенькая очутилась на станции, Бо не отпускал ее от себя ни на шаг, хотя, по-моему, ничего серьезного между ними не было. У Бо не оставалось выбора: я тогда увивалась вокруг Сида, а Мод обламывала Дока — она у нас любительница тяжелых случаев.

— Умерь свой пыл! — прикрикнул Сид, одновременно бросая на Бо повелительный взгляд. — Зачем обидел ты невинную девицу? Не трать понапрасну желчь, уж лучше дай ей излиться стихами. Ага, тебя проняло! Признайся, ты поэт?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});