Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада - Генри Хаггард

Он молча прошел мимо меня, но дал понять, чтобы я следовал за ним. Он дошел до плоского камня, за сто метров от моего лагеря, где не было ни одного куста, в котором можно было бы спрятаться. Я сел на другой камень перед ним. И мы остались одни.

— Так ты уезжаешь, Макумазан? — спросил он.

— Да, уезжаю, — ответил я. — Будь на то моя воля, я уехал бы давно.

— Да, да, я знаю, но было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы конца этой странной истории. Ты ведь любишь изучать людей. Ты не узнал бы многого, если бы уехал.

— И не был бы таким печальным! О Зикали! Эта женщина умерла!

— Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, но самолюбие белого человека не допустило, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная волшебница, эта Мамина. Утешься — она дергала нити не только твоего сердца, но и многих. Мазапо, например, Садуко, Умбелази… И даже моего сердца.

— Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю небо, чтобы ты никогда не питал любви ко мне.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

— Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден? Прелестный ягненочек превращается в большого барана и хочет забодать тебя. Я, как голодный, жду гибели дома Сензангакона, а ягненок-Мамина стала слишком большой и едва не провалила меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Моя душа не хотела этого, вот я и вынужден был рассказать о ней всю правду.

— Она умерла, — сказал я, — к чему теперь говорить о ней?

— Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук остались. Суди сам. Умбелази, большинство предводителей и тысячи зулусов, которых я, потомок Дуандуи, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, глаза его ослепли от слез. Это тоже Мамина. Сетевайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангакона. Опять Мамина. О, это великие дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как ловко она это проделала! Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, — хороший яд, не правда ли?

— Все это дело твоих рук, а не ее! — вырвалось у меня. — Ты дергал нити, ты был тем ветром, который нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся город — город твоих врагов.

— Как ты однако прозорлив, Макумазан. Да, да, я знаю, как дергать веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети не тех крыс; и трава загорелась бы, даже если б не дул на нее я, но огонь сжег бы не то, что нужно. Я не создавал эти силы, Макумазан, я только направил их, куда следует, чтобы достигнуть своей цели — падения дома Сензангакона.

— Но я не понимаю, зачем ты утруждал себя, чтобы прийти ко мне? — спросил я.

— О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. И рассказать тебе, что Панда, вернее, Сетевайо, по просьбе Нэнди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собой скот и всех людей, согласных пойти с ним в изгнание. Сетевайо говорит, что это сделано по просьбе Нэнди, моей и твоей, но на самом деле Сетевайо считает благоразумным разрешить Садуко умереть самому после всего, что произошло.

— Ты считаешь, он лишит себя жизни?

— Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.

— Другими словами, он сошел с ума, Зикали.

— Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Но смотри, солнце уже село. Тебе следует уже быть в пути, если ты к утру хочешь уехать далеко от Нодвенгу. Вот небольшой подарок для тебя моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Это будет напоминать тебе о Мамине, о женщине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой! Все могло бы сложиться иначе!

Утром я раскрыл пакет. Зикали подарил мне вырезанную из черной сердцевины дерева умзибити фигурку Мамины. На ней он оставил немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, выполнено грубо, но сходство схвачено верно. Я до сих пор храню эту фигурку. Поразительно! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити — я предполагаю, что это сердце Садуко. А может, Умбелази.

Но это не все. Зикали завернул статуэтку в женские волосы. Я сразу узнал волосы Мамины. Их обвивали крупные синие бусы, которые она всегда носила на шее.

Прошло около пяти лет. Я снова очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти.

Однажды ночью мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень разлился в это время. Только к ночи удалось мне вытащить фургоны на берег. Дождь лил, как из ведра, и я промок до костей. Не было надежды развести костер и приготовить себе ужин, и я уже собрался спать, не поужинав. Но вспыхнула молния, и я увидел в полумиле большой крааль на склоне горы.

— Чей крааль? — спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

— Тшозы, инкузи, — ответил кафр.

— Тшоза? Тшоза? — повторил я показавшееся знакомым имя. — Кто такой Тшоза?

— Не знаю, инкузи. Он пришел из страны зулусов несколько лет тому назад вместе с Садуко-сумасшедшим.

Конечно! Я вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из краалей стада Бангу, и мы сражались бок о бок в ущелье.

— Вот оно что! — воскликнул я. — Ведите меня к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг.

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке, пролегающей через кустарник и промокшие поля. Хотя до крааля было не более полумили, но по тропинке верных два километра. Я был счастлив, когда наконец мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали. Под оглушительный лай собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ услышал, что Тшоза здесь не живет. Что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать; что он умер на прошлой неделе и похоронен. И тому подобную ложь.

— Слушай, приятель, — сказал я парню, преподносившему мне все эти небылицы, — ступай к Тшозе в могилу и скажи ему, чтобы он немедленно вышел оттуда живым. Иначе Макумазан поступит с его скотом так же, как Тшоза некогда со скотом Бангу.