Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

если он станет называть вещи своими именами и проповедовать подлинный духовный путь древних, от него все отвернуться, как от юродивого. Высший княжеский свет он хорошо знал и не имел никаких иллюзий на этот счет. А ученики? Их можно было привлечь только обещанием того, что он «научит» их быть хорошими карьеристами-менеджерами, т. е. даст им подготовку для успешной службы при дворе князя. А там – что получится, возможно, кто-то из таких учеников действительно заинтересуется подлинным Жэнь.

То есть фактически Конфуций выступал в роли «рыболова» или евангельского «ловца человеков», имеющего «приманку» в виде Жэнь. И именно его «метод» привлечения к себе учеников повторил впоследствии Христос, у которого такой приманкой-«Жэнь» стало Царство Небесное. Ведь ученики Христа задавали Ему вопросы именно о Царстве, путая его с еврейским малькут шамаим.

Оба они – и Конфуций, и Христос – отправили свои «необитаемые летательные аппараты» в глубины космоса в надежде на то, что они смогут достичь разумных цивилизаций и сообщить им очень важную Весть. Будем надеяться, что сегодня эти «космические аппараты» достигли, наконец, своей конечной цели, и что «Благая Весть» этих величайших представителей человечества стала общемировым достоянием.

Суждение 4.7

4.7. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Человек (жэнь) обособляется (гуо, т.ж. «проходить мимо», «*отделяться», «*ограничиваться»). Все (гэ, т.ж. «каждый», «всякий») в (юй) его (ци) *общине (дан, т.ж. администр. единица в 500 дворов) обращают внимание на (гуань, т.ж. «смотреть на…», «глядеть») [такое] обособление (гуо). Этот [человек] (сы, т.ж. «подобный этому», «это», «это место», «*то», «*тогда») знает (чжи, т.ж. «помнить», «познавать», «держать в памяти») [что такое] Жэнь! (и, конечн. восклицат. частица)».

Для сравнения приведем перевод В. А. Кривцова, который близок к тому традиционному пониманию этого суждения, которое сложилось в Китае:

Учитель сказал: «[Характер] ошибок зависит от того, кем они сделаны. Только посмотрев на ошибки, можно узнать, обладает ли человек человеколюбием».

Ну как можно назвать подобный «перевод»? Хотя, если открыть китайский словарь, можно увидеть, что подобный перевод тоже имеет определенное право на существование, – если исходить из словарных значений тех иероглифов, которые входят в это суждение. Но такой «перевод» – это в прямом смысле слова эквилибристика, осуществляемая с достаточно простым по своей природе вэньянем.

То же самое можно сказать и обо всех профессиональных переводах многих суждений. Во-первых, все эти переводы представляют собой некие обособленные суждения-«афоризмы», которые мало чем связаны между собой, и это вызывает серьезное подозрение. Во-вторых, пытаясь выстроить хотя бы какую-то разумную логику перевода, переводчики неоднократно нарушают грамматические нормы вэньяня, что было бы непозволительно в случае выполнения переводов с европейских языков. И, в-третьих, пусть читатель, хотя бы для примера, попробует вдумчиво понять, что́ же именно хотел сказать Конфуций в этом суждении, если следовать приведенному выше традиционному переводу? К сожалению, при таком прочтении любой разумный читатель будет вынужден подумать очень плохо или о себе самом… или о Конфуции. И действительно, читателю и в голову не придет такое, что виной всему – дипломированный «переводчик».

О, счастье всех европейцев мира! Что бы стало со всеми нами, если бы Христос вдруг стал проповедовать на китайском языке, на вэньяне?! О каком тогда разделении между Христовым басилейя тон уранон и иудейским малькут шамаим можно было бы вести речь?! Благословенны вы, все «фонетические» письменности мира, когда к переводу с одного европейского языка на другой европейский можно предъявлять хотя бы какие-то разумные претензии.

И все-таки – ни то, ни другое: читая традиционный перевод этого суждения, не надо думать плохо ни о себе, ни о Конфуции. И более того, мы даже переводчиков можем простить за все их «грехи». Вопрос здесь гораздо глубже. Где-то на рубеже эпохи правления Цинь Шихуана (III в. до н. э.) в основах иероглифической письменности Китая произошел принципиальный слом представлений, который, если говорить упрощенно, выразился в том, что изначальное «картиночное» письмо стали превращать в «буквенное», причем, совершенно незаметным внешне образом. Потому что сами иероглифы или их элементарные «ячейки» оставались теми же самыми, но при этом в письменности (чего раньше не было) «фонетика» окончательно одолела «графику». Рисунки превратились в «литеры», пусть и несравненно более громоздкие, чем в любом знакомом нам европейском письме.

Во время Конфуция все еще преобладала графическая форма передачи информации, т. е. каждому отдельному рисунку-иероглифу соответствовал определенный соответствующий этому рисунку круг понятий или «слов». Например, если нарисован иероглиф «дерево», мы рисунок этого дерева видим и условно воспринимаем его, как и при виде дерева в обычной жизни: это – дерево, может быть дуб, а возможно – прекрасный каштан, которых так много в нашем зеленом Калининграде. После Цинь Шихуана (или незадолго до его времени, что нашло отражение в словаре Эръя) большинство иероглифов стало приобретать «ключи» или «радикалы». Внешне это нашло отражение в том, что два или более отдельных иероглифа стали «слепляться» – в некий единый «клубок», важной частью которого стал «фонетик», т. е. тот составной иероглиф, который определял произношение такого единого «клубка». Более того, любое слово, отражающее то или иное понятие, постепенно перестает быть «односложным», т. е. состоящим из одного иероглифа-слога (или одного «клубка») и начинает дрейфовать к многосложному составу.

Все это было связано с взрывным появлением в едином Китае многих новых понятий, связанных с названиями из технической, культурной, научной, медицинской, военной и прочих отраслей жизнедеятельности человека. Все это надо было как-то «назвать» и фиксировать с помощью письма, причем, письма единого для всех бывших княжеств. Но правила существующей иероглифической письменности с такой задачей справиться уже не могли. Не хватало даже тех абстрактных «рисунков», которые можно было выдумать «из головы» просто «наобум», – так, чтобы они только хоть как-то различались между собой графически, при зрительном восприятии.

Фактически потребовался переход к алфавитному (буквенному) письму, но Китай к такому шагу готов не был. В том числе – по своей ментальности, по бесконечной укорененности в прославленной древности Вэнь-вана, которая у каждого китайца ассоциировалась именно с этими иероглифами-рисунками. Китай всю свою историю оглядывался – и до сих пор продолжает оглядываться – на «золотой век» Чжоу. В современном китайском языке подавляющее большинство слов – это слова двусложные, т. е. это уже полноправные «европейские» слова, состоящие из отдельных фонетических слогов. А значит, иероглифы – это уже «буквы», а не «рисунки». Но внешняя «древность» самой «буквы» все-таки сохранена. И для китайца – это главное.

В Китае изначально – еще во время династии Хань – относились к Лунь юю, как к слоговому письму. Фактически этот текст «свалился на голову»