Настоящая фантастика – 2010 - Генри Лайон Олди

и ненависти Деборы к тем, кто убил ее семью. Это как крик — ты не смогла, а Я — смогла! Я убила их всех! У меня БЫЛА причина. Это сравнение с целью оправдать себя, оправдать свое кровавое безумие. Но почему она делает это именно сейчас? Прошли годы, страшные события стали больше походить на воспоминания, и наконец-то можно спросить: когда? Когда и почему она перешла границу? Перестала верить в Суд Божий, и принялась вершить Суд земной? Не просто так столь скрупулезно рассказчица останавливается на истории Антигоны. То, как детально рисуется история преступлений Царицы, наводит на мысль о болезненном пристрастии, кумирстве. Даже какая-то ревность — кто был лучше? Отомстил сильнее?

Страшным оказывается осознание читателем того, что сама Дебора давно признала, — месть не имеет вкуса. Это просто действия, которые совершаешь потому, что внутри пусто. И никакая месть не заменит тех, кто погиб. И хотя по прошествии стольких лет Дебора идеализирует брата, родителей, мужа, братьев (все они в ее рассказе напоминают святых или как минимум праведников), из ее почти отрешенного тона понятно, что ничто не принесло ей успокоения.

Впрочем, она и не ждет его. Если внимательно прислушаться к тому, что рассказывает Дебора, создается впечатление, что в ее жизни никогда не было Бога. Историческая и этнографическая канва романа выглядит очень естественной и не вызывает отторжения или ощущения обмана. Полное погружение рассказчицы в происходящие события заставляет принимать на веру все, что она произносит. И очень не скоро осознаешь, как жестко Дебора истязает свое прошлое. Как упорно она не вспоминает о моментах Веры. Трудно поверить, что их не было. Страшно понимать, что их не стало. Это еще одна боль и беда Деборы, младшей сестры Иешуа, — она потеряла Бога. И всю книгу, всю эту длинную историю она хочет произнести это и не может. Она хочет сказать: «Я не верю». Она говорит: «Что-то мешает мне видеть».

Страшными выглядят небольшие временные отступления в повествовании — отступления не в прошлое, а в будущее. Когда, вспоминая о чем-нибудь добром и важном, Дебора вдруг сбивается и упоминает то, что будет. То страшное, что еще не случилось в ее рассказе, но до чего она дойдет. Или не дойдет. И когда в конце книги она говорит, что «Потом наступила Тьма», мы уже знаем, что это за Тьма, хотя ее описанию автор не уделил и десятка страниц. И я склонна считать, что это хорошо — и без того книга наполнена невероятной безысходностью.

Очень к месту оказывается выбранный автором язык. Сухой, холодный, малоэмоциональный, с упором в логические конструкции, он становится вполне объясним, когда узнаешь, что рассказчица немолодая женщина с опытом военачальника, дознавателя, разбойника с большой дороги, убийцы, палача. И то, что говорить она хочет о более раннем, счастливом периоде своей жизни, ничего не меняет: в прошлое она смотрит глазами отнюдь не той девочки-женщины, жизнь которой описывает.

Стоит также заметить, что вера в Чудо жила в сердце Деборы, пусть недолго. Уже после смерти мужа и брата некоторое время она жила с извечным человеческим «все будет хорошо». Только это не помогло. И за то, что у нее отобрали смысл ее маленького личного чуда, чуда ее воскрешения, она тоже мстила.

Книга пугает. Пугает своей обреченностью. Чем ближе к финалу, тем ярче понимаешь — ничего хорошего не будет. И все же лучик надежды остается, почти до самого конца остается. Но нет. И он гаснет — убийцы добираются до детей Деборы. Теперь нет ничего. «Только тьма».

Андрей Шмалько

«Тихо сам с собою…»

Стоя у океанского берега, у самого края непредставимо громадной по сравнению с нами, двуногими муравьями, шири, мы испытываем разные чувства, но в них есть всегда общее — ощущение величия. Океан может быть добрым, страшным, ненавистным, любимым — но никогда не станет мелким. Таков данный природой и Господом масштаб, неизменный и привычный. Океан — и этим все сказано.

Литература — тот же Океан, сотворенный людским трудом и воображением, но определенно по Высшей воле. Человеку, как и Тому, Кто его сотворил, дано создавать миры по своему замыслу и усмотрению. То, что эти миры виртуальны, ничуть не уменьшает ни размаха сделанного, ни его воздействия на нас. Океан — что еще добавить? Приступая к его измерению и изучению, требуется запастись не только терпением, но и немалым смирением. Ты — один, а перед тобою труды многих поколений. По душе тебе они, не по душе, все равно ты не слишком велик и заметен по сравнению со сделанным и сотворенным до тебя. Даже если берешь для исследования малый сектор, скромный залив у самого берега. Масштаб все равно несопоставим. Малая часть великого не может быть ничтожной и пошлой.

Впрочем, объект, нами избранный, отнюдь не мал. Литература беззаконная и внезаконная, издаваемая помимо воли державы и общества — очень заметная часть рукотворного Океана. Самиздат родился одновременно с самой литературой, в нашем же привычном печатном виде, оформился и увидел свет немногим позже «Библии» Иоганна Гуттенберга. Примечательно, что именно Книги Священного Писания стали чуть ли не первым европейским самиздатом — те, что издавались на национальных языках помимо воли Церкви. Так что к моменту, когда позабытый ныне поэт Николай Глазков семь десятков лет тому назад изобрел знакомый нам всем термин (первоначально — «самсебяиздат»), само явление было более чем известно. Термин, впрочем, появился не случайно. Это сейчас нам доказывают, что в покойном СССР царили свобода и терпимость. Пусть доказывают, не жалко, но Самиздат родился и расцвел среди наших осин определенно не зря. Причем издавали, распространяли и читали его не только всякие там проплаченные сигуранцами «сиденты» и «отсиденты», но и мы, скромные и законопослушные любители Фантастики. Кто постарше, помнит, прочим же рекомендую несколько очень толковых исследований на этот счет[10]. Посему о прошлом («Есть — отстуканы четыре копии!» А. Галич) повторяться нет нужды, поглядим на день сегодняшний. Казалось бы, зачем? В одном из помянутых исследований прямо утверждается, что период «фантастического самиздата» завершился в начале 1990-х[11]. Дела давно минувших дней, пожива для историка литературы.

Конечно, даже на