Самостоятельные люди. Исландский колокол - Халлдор Лакснесс

— Конечно, нет, — ответил Йоун Хреггвидссон.

— Это верно? — спросил Гриндвикинг.

— Я считаю, что я святой, — заявил Йоун Хреггвидссон. Ученый из Гриндавика не понял шутки.

— Очень нехорошо быть преступником, — сказал он тоном зрелого моралиста.

— Собственно говоря, я всего-навсего вор, — сказал Йоун Хреггвидссон.

— Не надо быть вором.

— Я украл леску у одного человека добрых двадцать лет назад.

— Этого нельзя делать.

И тогда Йоун Хреггвидссон изрек:

— А найдется ли какой настоящий святой, который вначале не был вором?

Ученый фыркнул, долго набирал воздух в легкие и остановился, чтобы почесать левую икру правой ногой.

— Как я уже сказал, ладно, — проговорил он назидательным тоном. — Но о чем это бишь я: ничего такого не случилось в Исландии, ничего не произошло?

— Не помню, — сказал Йоун Хреггвидссон. — Во всяком случае, ничего особенного за эти годы не произошло.

— Ничего не наблюдалось? — настаивал ученый из Гриндавика.

— Нет, в Исландии давно ничего не наблюдалось. Ничего. Если только не считать новостью, что в позапрошлом году из Скагафьорда был вытащен воющий скат.

— Это не такая уж малая новость, — сказал ученый. — Ты говоришь, он выл?

— Так, может быть, ты, товарищ, даже не слышал, что в позапрошлом году в Исландии в воздухе были видны люди? — спросил Йоун Хреггвидссон.

— Видны были люди в воздухе, — повторил ученый, но уже тише. — Хорошо. — И, проделав несколько раз все свои штуки, в частности сильно потерев нос, он наконец выпалил:

— Я разрешу себе указать моему земляку, что раз ты, простой человек, беседуешь с ученым — хотя я, говоря словами брата Бергура Соккассона, и являюсь смиренным учеником господа нашего Иисуса, — все же негоже тебе обращаться со мной как с ровней, говорить мне «ты», как собаке, и называть меня товарищем. И я говорю не от своего имени, ибо я знаю, что мой хозяин и господин никогда не потерпит, чтобы чернь так вела себя в отношении ученого сословия. И когда в этом году он посылал меня в Исландию, чтобы переписать в Скарде апостольскую сагу одиннадцатого века, с которой люди не хотят расстаться даже за золото, то он мне дал с собой письмо, в котором было сказано, что меня следует величать не иначе как мосье.

— Я всего только глупый крестьянин-арендатор, никогда не знавший ни одного настоящего человека, кроме моего хозяина Иисуса Христа, ибо я не хочу называть человеком черную собаку, которая последовала за мной на запад, где я был привязан к камню для лошадей возле лавки в Улафсвике. И если ваша высокоученая, высокородная милость хоть сколько-нибудь мне верит, я обещаю отныне вести себя в соответствии с вашей ученостью, если только мое безнадежное неразумие мне не помешает.

Гриндвикинг сказал:

— Хотя ты и тебе подобные поражены глупостью, мой учитель не ставит это тебе в упрек, ибо он чувствует признательность к твоей матери, хранившей то, что другие по невежеству своему растрачивали. Поэтому он с большим трудом и после серьезных споров с властями вызволил тебя из крепости, откуда никто живым не возвращается, и приглашает тебя к себе. Теперь посмотрим, что ты за птица. Но я с самого начала хочу предупредить тебя об одном, от чего зависит спасение твоего тела и души: берегись связываться с Йоуном Мартейнссоном, пока ты здесь, в городе.

— Ай, что говорит ваша ученость, неужели этот дьявол, стащивший у меня королевские сапоги, когда я служил в солдатах, еще ходит по земле, — сказал Йоун Хреггвидссон.

— Да, и к тому же он украл «Скальду», ту книгу, четырнадцать страниц из которой были найдены в постели твоей покойной матушки в Рейне, в Акранесе.

— Надеюсь, что этому мошеннику иногда удавалось красть что-нибудь поценнее, — сказал Йоун Хреггвидссон. — Моя мать не могла этими кожаными тряпками даже залатать мою куртку.

— Мой учитель предложил Йоуну Мартейнссону уплатить за книгу золотом, равным ее весу, лишь бы он вернул украденное. Он предложил дать ему большое поместье и найти службу в Исландии. Он посылал шпионов следить за вором, когда тот был пьян, чтобы хоть тогда выведать у него что-нибудь о книге. Но все тщетно.

— Гм, — проговорил Йоун Хреггвидссон, — я подумал, что, может быть, смогу заработать себе кусок хлеба, став вором здесь, в Копенгагене…

Ученый из Гриндавика несколько раз, подобно рыбе, открывал рот, но не произносил ни слова.

— …раз таким людям предлагают золото, службу, поместье, да еще дают им водки, — продолжал Йоун Хреггвидссон.

— Тот, кто продался сатане, конечно, может быть удачливым вором, пока не настанет день, когда трубный глас пробудит людей, — сказал ученый. — Почему никто не может застать Йоуна Мартейнссона врасплох в постели? Потому он носит штаны мертвеца.

— Ай, ай, бедняга, не мне плохо говорить о нем, хотя он и стащил с меня казенные сапоги, ведь он помог вызволить меня из Синей Башни. И в Исландии говорят, будто ему удалось добиться, что бедняга Магнус из Брайдратунги, против которого ополчились и бог и люди, был признан невиновным.

— А я говорю, что он утопил его в канале в тот же вечер, как добился признания его невиновности, — сказал Гриндвикинг. — Человек, которого спасет Йоун Мартейнссон, погибнет.

— Но мне помнится, что ваша ученость не брезговала ходить с ним в погребок, — напомнил Йоун Хреггвидссон.

— Хорошо, хорошо, — сказал ученый из Гриндавика и проделал все свои штуки по порядку: фыркнул, зевнул, потер нос с обеих сторон, остановился, почесал правую икру левой ногой и наоборот — левую правой.

— Я хочу на минутку зайти в церковь святого Николая и помолиться, — сказал он. — Подожди меня здесь и постарайся думать о чем-нибудь хорошем.

Вскоре ученый вышел из церкви и на паперти надел шляпу.

— Ты говоришь, что в Исландии видели в воздухе людей? — спросил он.

— Да, и даже птиц, — ответил Йоун Хреггвидссон.

— Птиц? В воздухе? — повторил ученый. — Это странно. Sine dubio[73], с железными когтями. Это я должен записать. Но если ты говоришь, что я ходил в погребок с Йоуном Мартейнссоном, то nec didnum neque justum[74], что простой узник из Бремерхольма так говорит scribae et famulo[75] моего господина. А я тебе скажу, что мой господин — такой господин и учитель, который всегда прощает слабости своему слуге, ибо знает, что у меня денег нет, а Йоун Мартейнссон разгуливает в штанах дьявола.

Глава девятая

Странная тяжесть нависла над низкими, зелеными поселками в долинах тихих рек южной Исландии. Глаза людей словно заволокло туманом, мешающим им видеть, голоса их беззвучны, как писк пролетающей птицы, движения медленны и нерешительны, дети не смеют смеяться, людя боятся, как бы кто не заметил, что они существуют, — не надо раздражать власти, — двигаться можно только крадучись, говорить шепотом, ведь, может быть, бог еще недостаточно покарал, может быть, где-то есть еще неза-моленный грех, может быть, где-то еще ползет червяк, которого следует раздавить.

Духовный оплот страны, венец и слава нации — епископство Скаульхольт близко к упадку. Население на юге бывало более или менее довольно своим епископством, в зависимости от того, кто его возглавлял. Но при всех обстоятельствах здесь находилось епископство, слава которого ничуть не померкла, когда воссияла слава короля, здесь находилась семинария, очаг духовного и ученого сословия, сюда стекалась арендная плата со всех епископских поместий, здесь подавалась милостыня странникам, если им удавалось переправиться через реки. И даже, когда супруга епископа приказала разрушить каменный мост через реку Хвитау, бедные люди и странники на восточном берегу умирали, веря, что свет христианства сияет на западном берегу реки.

Но ныне грехи людей стали так велики, что бог не пощадил и этого места. В гневе своем бог поразил и епископство. Если бы только простые бедные люди пали жертвой карающей десницы, это было бы понятно. Но когда она поразила и священников, и высокоученых людей, и многообещающих учеников семинарии, и добродетельных дев, и даже отца христиан епископа и когда, наконец, честь и слава нашей страны — супруга епископа, которая в своем лице объединяла знатнейшие роды Исландии, погибла во цвете лет, тогда стало ясно, что в этом греховном граде роза ценится не больше травы. Все, что с таким усердием твердили священники о грехе человеческом и гневе божьем, свершилось.

Па соборе оставшиеся в живых священники поручили канонику Сигурдуру Свейнссону временно исполнять обязанности епископа, и он перенес в дом епископа свои книги и другие вещи из холодной каморки в семинарии. Уродливое деревянное распятие красуется теперь в лучшей комнате — зеленом зале.

Осенью дни стояли ясные, по ночам выпадали заморозки. Однажды на лужайке перед жилищем епископа остановились храпящие лошади. Когда всадники спешились и бросили поводья, кони в нетерпении стали грызть удила. В дверь не стучат. Прибыл гость, который входит в дома без стука. Наружная дверь распахивается, как от внезапного порыва ветра, в передней раздаются легкие шаги, широко раскрывается дверь в зеленый зал.