Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

когорта строем,

Впереди центурион.

.

Плохо спал ту ночь Юпитер,

Все Юноне докучал, —

Укорял ее за плутни —

И взаимно получал.

Подлетел гонец-Меркурий:

«Встань, отец богов… петух!..

Веста..! вечная невеста..!

У нее огонь..! потух!..»

«Ни черта не понимаю!..» —

Загремел Юпитер в гром.

И, чтоб мысли прояснило,

Повелел гремуче — «р-ром…»

Принял, крякнул, — прояснило.

Смотрит — Ве-ста..! взгляд потух…

«О, Великий!.. дай защиту!..

Осквернил… меня… пе…тух…

Ты ласкал меня когда-то…

И сейчас волнует кровь…

Вспомни-вспомни, мой любезный,

Нашу прежнюю любовь!..»

Поглядел Юпитер, хмурясь,

И потер себе щеку, —

След ночной, понятно, бури-с… —

Слышит вдруг — ку-ка-ре-ку-у!..

Что т-такое?!.. А Юнона, —

Ей балушки да смешки,

Зна-ла Весту-всеневесту… —

В смехе зубки: — «Пету-шки..?!..»

Так невинно, как бебешка,

Озирая Рим, реку…

А совсюду, что долбежка,

Все глушит — ку-ка-ре-ку-у!..

Понял все Юпитер ноне,

Кто в сей смуте виноват,

Погрозил перстом Юноне —

«Квос аго..!»[197] — а все — «виват!..»

«Возвратись в свой Храм, о, Веста!

Твой огонь я сам зажгу…

А погаснет, Всеневеста,

Вновь, тобою, разожгу».

Положил всем суд примерный, —

Справедлив всегда он был, —

И Юноне благоверной,

И себя не позабыл:

«Петухов зажарить вмеру,

Безобразие убрать,

Нам не в очередь Венеру,

А мальчишку отодрать».

И когорте дал награду,

Дабы доблесть поощрять:

«В марте, каждую декаду,

Всех весталок навещать».

Тоник-?-?

9. VIII.46

Париж[198]

10. VIII.1946 11 ч. вечера — наш час

Вот, прелестная Ольгушка, нечто тебе «классическое», для приятного развлечения в легкий час. При всей остротце содержания, пределы пристойной целомудренности не перейдены (но это было очень трудно: первые наброски были голы) надеюсь. В этом-то и вся трудность. Ты оценишь уровень искусства. Конечно, это — искусство. В самом центре «поэмы», — обрати внимание, — _р_и_м_с_к_о_е! Ты слышишь «бряк и звон»?.. Видишь, как давят на вино грозди… В пятнадцати строках дана эпическая картина, — не правда ли? Да и, вообще, в этой «метаморфозе» довольно жизни и много сочности. Писал не без удовольствия, с подъемом и даже… _ж_а_д_н_о. Но это тебе понятно: ты знаешь, что такое «подъем». Виновница этой «тонькиной шалости» — одна особа, отлично тебе известная. Когда Тонька переполнен, он _б_а_л_у_е_т_с_я, ища выхода «образам». Но это не значит, что его — Тоньки — прототип занят _т_е_м_и_ же образами… Отчасти разве. Вот это-то «отчасти» чуть задерживает, пока не охладится. Понятно, все время (дня полтора, урывками), как творилась игривая поэмка, этот шельмец-мальчишка (воистину — мальчишка все еще!) жил в обаянии некой прелестной… — именно — прелестной цели № 1. И, конечно, участвовал в красочной картине — _д_а_в_и_л_ь_н_и_ виноградной, и, конечно, — как, по всем правам, центурион, — выбрал для себя гроздь сочнейшую и сладчайшую — № 1. И — поверь — достал дна чаши… — словесного дна словесной чаши… — воображением. И, конечно……лил, пил и осушал полной мерой.

Какая радость — творить! Какое счастье — творить, любя! Какую же _г_р_о_з_д_ь_ _в_и_д_е_л_ _и_ _ж_а_л! Какой сок пил и лил! — но… как центурион, в полном самообладании и в полном сознании ответственности за… строй — порядок покорной ему _к_о_г_о_р_т_ы! Этот мальчишка Тоник (порой он сливается с шалуном — Амуром) — препродувной. Но он все-таки славненький мальчишка, и за что, в сущности, его драть?! Старшие куда хуже. И разве виноват он, что награжден — кем? — такой бойкой и меткой _с_т_р_е_л_к_о_й? Лучишка его — сердце, а его стрелка — песня сердца и, часто, молитва, моление сердца. А _г_р_о_з_д_и… — он совершенно тут ни при чем! Не им эти грозди выращены… но он знает, умнюшка, что если созрела гроздь, ее надо жать на вино и выпить… выпить во славу Давшего эту гроздь.

Вот тебе маленькое послесловие к поэмке-метаморфозе.

Дай же губки, моя прелестная, сочная гроздь моя!., выпить тебя хочу, всю, всю…

Недуг мой все то же, то же… Я предоставлен самому себе. Эту неделю и старушка не заходила. Ты представляешь..? У меня — полный — «черт ногу сломит»! А ты говоришь М[еркулов] — «стена, защищающая от повседневщины»! Нет у меня такой защиты.

Твой Тоник. Целую.

142

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

11. VIII.46

Ваня светлый, нежный и страстный, мой необычайный друг! Сию минуту жгу мое письмо тебе, написанное в сумбуре от твоего страстного большого письма. (8.VIII.46)630. Я опьянела, опьянилась им, этим сладким ядом. И начав свое, письмо мольбой тебе — «не писать так», не опаивать меня опиумом, — кончила сама та-ким, что сама смутилась и вот жгу. Скажу тебе открыто (но со сдержкой теперь) — я вся была ответом на твое все там. Ты поймешь. Я не фарисейка и не моралистка, я просто — я. И не буду говорить о, том, что «забита, уязвлена» твоими, как ты пишешь «голостями». Нет, я честно тебе скажу, что упивалась именно ими. Как сладостным ядом. Всем… И… мучилась. И долго, мучилась. Я выбилась из колеи и попала на какую-то мель.! Барахталась на ней как рыба без воды и усилиями воли, не без муки, вскочила опять в свою волну. Ты все поймешь, — потому и пишу тебе прямо (что сладостно пила твое все, вплоть до твоих давнишних еще х_о_-_-_-_-_-_-_и_й, т. к. от сумасшедшей любви к тебе все мне у тебя понятно и… приятно) — ты поймешь, как меня эти «циничности» будили, ты их сам назвал циничностями. Вдали от тебя я испытала что-то неописуемое, доселе незнаемое. Не буду описывать, чтобы не заражать тебя новым зарядом. И вот взвесь все, учти, что я как пьяная, все же и в этом состоянии писала тебе: «Умоляю, пощади меня, не пиши мне так, не давая; этого яда!» Это все равно, что курящий опиум молит: «Возьмите это наслаждение от меня!» Молила, писала, а сама — «еще хоть один разок, первый и последний» — опаивала тебя своим дурманом. Тут же писала: «Завтра буду плакать от этого пепла и осадка, который