Всеобщая история бесчестья - Хорхе Луис Борхес

А так как он был христианином, он заговорил об Иисусе и сказал, что тот вовсе не сын Иосифа, но сын Божий. Его пришлось заменить. Этот представительствующий Магомет лучезарен, но видят сияние только мусульмане. Зато настоящий Магомет, который составил Коран, своим последователям не виден. Мне рассказали, что прежде он над ними начальствовал, но оказался слишком крут и его отправили в южные края. Одна мусульманская община по дьявольскому наущению объявила Магомета богоравным. Чтобы уладить раздоры, Магомета извлекли из преисподней и всем показали. Как раз тогда я его видел. Этот телесный обличьем дух был без всякого понятия и к тому же темен ликом. Он только и смог сказать: «Я ваш Магомет» – и снова погрузился в преисподнюю.

(Из книги «Истинная христианская религия» Эммануила Сведенборга)

История вечности

…Supplementum LVII; Historia infinita temporis atque aerternitatis…

Quevedo: Perinola, 1632[65]

…nor promise that they would become in general, by learning criticism, more useful, happier, or wiser.

Johnson: Preface to Shakespeare, 1765[66]

Предисловие

Мне почти нечего сказать о необычной «истории вечности», давшей имя этим страницам. В начале я рассуждаю о философии Платона; работу, претендующую на хронологическую точность, уместнее было бы открыть гекзаметрами Парменида[67] («Не было и не будет, но есть»). Сам не знаю, как мне пришло в голову назвать «застывшими, монструозными, разложенными по полочкам» платоновские архетипы, как не почувствовал я, читая Скота Эриугену и Шопенгауэра, что формы эти живы, могучи и органичны. Я осознал, что без времени нет движения (когда разные места заняты в разные моменты времени); я не осознал, что столь же невозможна и неподвижность (когда одно и то же место занято в разные моменты).

Я добавил две статьи, дополняющие или исправляющие текст: «Метафора» (1952) и «Циклическое время» (1943).

Невероятному и, возможно, несуществующему читателю, которого заинтересуют «Кёнинги», я бы порекомендовал антологию «Древние германские литературы», опубликованную мною в 1951 году в Мехико, в соавторстве с Делией Инхеньерос.

Определенно, заслуга или вина за воскресение этих страниц отразится не на моей карме, а на карме моего великодушного и упрямого друга, Хосе Эдмундо Клементе.

Х. Л. Б.

История вечности

I

В одном отрывке из «Эннеад»[68], где задается вопрос о времени и его природе, говорится, что прежде времени надо знать, что такое вечность, ибо она, как известно, есть модель и прообраз времени. Это предупреждение, если принять его всерьез, очень существенно, потому что, похоже, оно исключает возможность какого бы то ни было взаимопонимания с человеком, это написавшим. Время для нас – проблема, проблема жгучая и настоятельная и, возможно, во всей метафизике самая жизненно актуальная, вечность же – игра и докучливая мечта. У Платона в «Тимее»[69] мы читаем, что время – это текучий образ вечности, мнение, ничуть не поколебавшее всеобщее убеждение, что именно вечность соткана из времени. Историю вечности, этого неуклюжего слова, вокруг которого столько разнотолков, я и намерен описать.

Выворачивая наизнанку метод Плотина – единственный способ им воспользоваться, – я начну с того, что припомню все темное и невразумительное, что связано со временем, этой естественной метафизической тайной, которая стоит прежде вечности – детища людей. Одно из таких мест, не самое темное, но и не самое ясное, касается направления времени. Все считают, что оно течет из прошлого в будущее, но вполне вероятно и обратное, то, о чем пишет испанец Мигель де Унамуно: «В сумерках река времени струится из вечного завтра…»[70]

И то и другое одинаково правдоподобно и одинаково непроверяемо. Брэдли отвергает обе концепции и выдвигает свою собственную: будущее следует изъять, оно всего лишь выражает наши чаяния, а «актуальное» – представить как распад исчезающего в прошлом настоящего. Этот уход в прошлое обычно соответствует периодам упадка и засилья пошлости, тогда как всякое энергетическое действие мы соотносим с устремленностью в будущее…

Брэдли отрицает[71] будущее, одна из философских школ Индии отрицает настоящее, считая его неуловимым. «Апельсин или вот-вот сорвется с ветки, или он уже на земле, – утверждают эти странные вульгаризаторы. – Никто не видит, как он падает».

Есть и другие трудности. Одна из них, и возможно, наибольшая – как сочетать личное время каждого с общим математическим временем – вызвала много толков в связи с релятивистским бумом, и все это помнят или помнят, что совсем недавно помнили. По крайней мере, мне эта проблема представляется так: если время у нас в голове, то как оно может быть одним и тем же в головах тысяч или хотя бы у двух людей? Другая трудность описана элеатами в связи с отрицанием движения. Ее можно изложить так: четырнадцать минут не пройдут за восемьсот лет, потому что до того, как пройдут четырнадцать минут, должны пройти семь, а до семи – три с половиной минуты, а до того – минута и три четверти, и так до бесконечности, так что четырнадцать минут никогда не пройдут. Рассел оспаривает этот довод, утверждая, что бесконечные числа реальны и что в них нет ничего необычного, но что они, по определению, даются сразу, а вовсе не как «предел» беспредельного процесса исчисления. Эти огромные величины Рассела удачно предвосхищают ту вечность, которая образуется не через прибавление частей.

Ни одна из придуманных людьми вечностей – ни вечность номинализма, ни вечность Иринея или Платона – не соединяет механически прошлого, настоящего и будущего. Она и проще, и чудеснее, это одновременность всех этих времен. Язык современности и тот поразительный словарь[72], dont chaque édition fait regretter la précédente[73], похоже, проходят мимо этого, но именно так полагали метафизики. «Вещи в душе располагаются последовательно: сначала Сократ, потом лошадь, – читаю я в пятой книге „Эннеад“, – всегда отдельная вещь воспринимается, а тысячи вещей теряются, но Божественный Промысел объемлет все вещи. И прошлое находится в настоящем, в точности как грядущее. Ничто не проходит в этом мире, все вещи пребывают, и удел их – спокойствие и безмятежность».

Я перехожу к рассмотрению той вечности, из которой развились все последующие. Действительно, ее первооткрыватель не Платон – в одном платоновском тексте говорится о «древних и священных философах», предшественниках Платона, – но он с блеском углубляет и сводит воедино все сделанное до него. Дейссен[74] сравнивает платоновский труд с закатом: тот же пронзительный свет в предчувствии конца. Все греческие концепции вечности вошли в тексты Платона и были им либо отвергнуты, либо изложены в духе трагедии. Поэтому я и ставлю Платона прежде Иринея с его второй вечностью, увенчанной тремя разными и непостижимо одинаковыми фигурами.

Вот что так пылко говорит Плотин: «Всякая вещь на умопостигаемых небесах есть небо, и земля