Луна над Сохо - Бен Ааронович

— Мисс Фитцуильям! — поздоровался я, стараясь держать официальный тон.

— Вы солгали! — повторила она. — Ваш отец — Ричард Грант по прозвищу Чертенок. Как же я сама не поняла этого сразу, по вашему лицу? Неудивительно, что вы знали, о чем говорите. Он еще выступает?

— Как вы? — спросил я, чувствуя себя ведущим дневного телевизионного ток-шоу.

Улыбка угасла.

— По-всякому, — сказала Симона. — А знаете, что могло бы поднять мне настроение? Что-нибудь экстраординарное.

Раньше я никогда не слышал, чтобы нормальный человек употребил в повседневной речи слово «экстраординарное».

— Куда бы вам хотелось пойти? — спросил я.

Англичане всегда возбуждали в жителях континента сильную тягу к миссионерским подвигам. И время от времени кто-нибудь не робкого десятка отваживался бросить вызов нашей погоде, нашему водопроводу и нашему юмору, дабы принести на этот несчастный отсталый островок толику утонченной европейской роскоши. По словам Симоны, одна такая миссионерка по имени мадам Валери открыла свою кондитерскую на Фрит-стрит, а когда немцы ее разбомбили, перебралась вместе с заведением на Олд-Комптон-стрит. Патрулируя улицы, я проходил мимо сотни раз, но вызовов в саму кондитерскую никогда не было, ведь там не продают алкоголь.

Симона ухватила меня за руку и буквально втащила внутрь. Витрины тускло поблескивали в дневном свете. На кружевных кремовых салфеточках рядами красовались разнообразные сладости — желтые и розовые, красные и шоколадные, пестрые, как карнавальное шествие.

У Симоны был здесь любимый столик у лестницы, по другую сторону от витрин. Отсюда, заметила она, удобно наблюдать за входящими и выходящими посетителями и одновременно следить за пирожными — на случай, если те решат сбежать. Она вела себя вполне уверенно, и я предоставил ей право выбора. Себе она заказала обманчиво компактное слоеное пирожное со сливками и глазурью. А мне достался целый шоколадный торт с розочками из шоколадного крема и взбитыми сливками с шоколадной крошкой. Интересно, подумал я, меня пытаются соблазнить или ввергнуть в диабетическую кому?

— Расскажите же мне, что вам удалось выяснить, — заявила она. — Я слышала, вчера ночью вы с Джимми и Максом побывали в «Мистериозо»? Ужасное место, не правда ли? Я уверена, вам стоило огромного труда удержаться и не броситься арестовывать злодеев налево и направо.

Я сказал, что действительно побывал в этом клубе, и да, это и вправду средоточие беззакония, но не стал упоминать о Микки-Костяшке, который именно сейчас, в момент нашего разговора, лежал в морге Университетского госпиталя в ожидании вскрытия. Вместо этого я вешал ей лапшу о ходе расследования и любовался, как она ест пирожное. Она поглощала его, как нетерпеливый, но воспитанный ребенок — изящно откусывая маленькими кусочками. И все равно перепачкала губы сливками. Потом слизнула их влажным язычком.

— Знаете, куда вам нужно обратиться? — проговорила она, закончив облизываться. — В Союз музыкантов. В конце концов, там обязаны держать в поле зрения всех своих членов. Если кто и должен знать, что произошло, так это они. Вы будете доедать?

Я предложил ей остаток своего пирожного — и она, прежде чем пододвинуть тарелку к себе, настороженно оглянулась по сторонам, словно нашкодившая школьница.

— Никак не удается умерить аппетит, — пожаловалась она. — Наверное, организму хочется восполнить недостаток сладостей, съеденных в детстве: в те времена ничего нельзя было достать.

— В какие времена?

— В те времена, когда я была маленькая и глупая, — ответила Симона.

На щеке у нее осталось пятнышко шоколада. Я машинально протянул руку и стер его большим пальцем.

— Спасибо, — сказала она. — Пирожных никогда не бывает слишком много.

Как и свободного времени. Я оплатил счет, и Симона проводила меня до того места, где я оставил свой «Форд Асбо». Я спросил, кем она работает.

— Я журналист, — ответила Симона.

— На какое издание работаете?

— Я фрилансер, — сказала она, — так что практически на все.

— А о чем пишете?

— О джазе, разумеется. Музыкальные обозрения, репортажи с лондонских выступлений, сплетни, слухи — большинство моих статей печатаются за рубежом. В основном в Японии: япошки понимают толк в джазе, этого у них не отнять.

Она пояснила, что сильно подозревает, что в Токио есть какое-то издательство-посредник, которое переводит ее статьи на японский, причем при переводе ее имя как-то незаметно теряется.

Мы дошли до угла.

— Я пока тут рядом живу, на Бервик-стрит, — сказала она.

— С сестрами, — дополнил я.

— Вы запомнили? — удивилась она. — Хотя конечно, вы же полицейский. Вас, несомненно, учат все запоминать. Так что если я скажу вам свой адрес, вы наверняка запомните и его.

Она назвала адрес, и я сделал вид — снова — что заучиваю его наизусть.

— Au revoir, — сказала Симона, — до новых встреч.

И она зацокала прочь на своих высоких каблуках, плавно покачивая бедрами вправо-влево. Я глядел ей вслед.

Лесли меня убьет, это точно.

В старые добрые времена папаша с приятелями любили околачиваться на Арчер-стрит — именно там располагался Союз музыкантов — в надежде получить работу. Когда я об этом думал, то всегда представлял себе, как несчастные музыканты сидят на тротуаре небольшими кучками. Потом увидел как-то раз фото: улицу буквально наводняли люди в круглых шляпах с загнутыми полями и костюмах фирмы «Бертон». Инструменты они держали в руках, прямо как мафиози, поигрывающие оружием от безделья. Толпа была очень велика, конкуренция за рабочее место — тоже, и папа рассказывал, что у каждой группы был свой тайный язык жестов, с помощью которого они общались в этом столпотворении. Скользящий кулак обозначал тромбон, раскрытая ладонь тыльной стороной вверх — барабан, перебирающие по воздуху пальцы — кларнет или трубу. Таким образом, можно было остаться друзьями с коллегами-музыкантами, даже если вы увели у них из-под носа работу, первыми успев подписаться на выступление в «Савое» или «Парижском кафе». Папа говорил, в те времена можно было пройтись по Арчер-стрит и набрать два полноценных оркестра и немаленький джаз-бэнд, при этом народу еще хватило бы на пару квартетов и вдобавок наверняка остался бы кто-то один, кто согласился бы сесть за рояль в ресторане сети «Лайонс-Корнер-Хаус».

В наше время музыканты пишут друг другу СМС, договариваются о выступлениях во Всемирной сети. А Союз музыкантов переехал за реку, на Клэпэм-роуд. Было воскресенье, но, памятуя о том, что музыка, как и преступность, никогда не спит, я туда позвонил. Дежурный администратор, когда понял, что у полиции к ним есть вопросы, дал мне номер мобильного телефона Тисты Гош, менеджера по общественным вопросам отдела джаза. Я набрал его и оставил голосовое сообщение: назвал свое имя и звание и дал понять, что вопрос у меня срочный, — не уточняя, впрочем, каков его предмет. Никогда не оставляй записей того, что не хочешь потом увидеть или услышать на «YouTube», — таков мой девиз.

Мисс Гош перезвонила, когда я садился в машину. У нее был типичнейший неестественно-четкий выговор представителя среднего класса, развивающийся только у тех, кто с пеленок учит английский язык как иностранный. Она спросила, что меня интересует, и я ответил, что хотел бы поговорить о внезапной гибели нескольких членов Союза.

— Обязательно сегодня? — спросила она. В трубке слышалась музыка — какая-то группа на заднем плане играла «Red Clay».

Я пообещал, что постараюсь по возможности сократить допрос. Люблю я использовать это слово — «допрос», — ибо общество видит в нем первую ступеньку судебной лестницы, начинающейся с «оказания содействия службам правопорядка» и приводящей к королевскому правосудию и уютной маленькой камере, населенной потным упитанным джентльменом, который упорно именует тебя «Сьюзан».

Я спросил мисс Гош, где она сейчас.

— В «Хабе» в Риджент-парке, — ответила она, — здесь проходит джазовый опен-эйр.

Афиша, которую я позже увидел на воротах Риджент-парка, гласила вообще-то, что это был ни много ни мало «ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДЛЯ ДЖАЗА НА ОПЕН-ЭЙРЕ». Спонсором значилась компания, ранее известная как «Кэдбери-Швеппс».

Пять столетий назад печально знаменитый своей изворотливостью Генрих Восьмой нашел изящный способ устранить собственный финансовый кризис и одновременно решить проблему религиозного толка. Он распустил монастырские общины и присвоил все земли, им принадлежавшие. С тех пор этими землями безраздельно владела корона во исполнение принципа всех богачей: «Никогда не расставайся с собственностью без крайней нужды». Триста лет спустя принц-регент нанял самого Джона Нэша,[19] чтобы тот построил ему здесь дворец с изысканными террасами, который можно сдавать, нивелируя тем самым героические попытки его, принца, упиться до полного разорения. Дворец так и не построили, но террасы и попойки живы и поныне — как и парк, который именуется в честь титула принца-регента.