Большевики - Михаил Алексеев

То вот он лежит один в поле. Из большой раны на его лбу потоками льется кровь. Он тянется к ней своими слабыми дрожащими руками. И уж готова вскрикнуть она от пережитого ужаса.

Или видит она его таким, каким он был 8 лет тому назад. Он улыбается. Лицо его светится любовью. Глаза ласкают и манят. Он тянется к ней и уже шепчут ее губы: «Милый — любимый».

Перед утром она беспокойно заснула. Но и во сне не могла успокоиться. Ей снился тяжелый сон.

* * *

Снилась ей Красная площадь в Москве. Она стоит у Кремля ждет чего–то важного. Пасмурный зимний, снежный день. Вдали красуется, точно игрушка, церковь Василия Блаженного. К ней тянется длинная, высокая зубчатая, кирпичная стена Кремля и пропадает вдали. В воздухе кружатся крупные снежинки. На зубцах Кремля, на шапках Василия Блаженного и на земле лежат сугробы снега. Феня стоит неподвижно. Напрягает память. «Зачем она здесь?»

Наконец, вспоминает. Здесь будет митинг. Будет говорить Ильич. Тяжелые вести с фронта. Заняты Тула и Петроград. Революции грозит опасность.

«Но почему же пуста Красная площадь». Спрашивает себя Феня. Кто–то позади отвечает ей. «Разве площадь пуста. Ты всмотрись.

Смотрит пристально Феня и видит, что на самим самом деле вся площадь от края до края полна рабочими. Все они стоят неподвижно. Видит она засаленные куртки, солдатские отрепья вместо одежды, изломанные картузы. Изорванные из мешков фартуки. Шинели. Заплатанные кофты.

Видит она на изнеможденных серых, щетинистых лицах напряженное внимание.

Все безмолвствуют. Не шелохнутся.

«Они ждут также как и я» — решает Феня. — «Что–то нам скажет вождь»?

Неподалеку возвышается трибуна, сколоченная из жидких досок. Трибуну покрывает снег.

«Отсюда он будет говорить».

Вдруг шум и движение в толпе. Слышутся крики:. Идет. Он идет».

Феня тянется вперед, смотрит кругом и видит.

Расступается толпа. В белом снежном промежутке не спеша идет Ильич. Он, как всегда, в темной кепке и осеннем пальто. Руки засунуты в карманы пальто. Идет и смотрит вниз под ноги.

И видит Феня, как вся площадь тянется к нему сотнею тысяч рук. Но он идет вперед. Не смотрит по сторонам. Мерной железной поступью подходит к трибуне. Входит на нее.

«Вот он великий вождь мировой рабочей революции. Вот он возле нее».

Его лицо исполнено непреклонной решимостью. На лбу запала глубокая складка.

Что–то раскаленное, огненное, говорит Ильич. Слова непонятные Фене. Но смысл всей речи ясен без слов. Как всегда он зовет к битвам, к борьбе и победе.

И вот уже не площадь окружает ее со всех сторон, а необъятное глазом поле, усеянное народом. И чувствует Феня, как с каждым звуком его голоса у всех растет и ширится могучий порыв. Закипает безудержная отвага в сердцах.

«Скорей бы в бой!»

* * *

В комнате темно, и жарко и душно. За окном далеко кричат петухи. Тихо. Тихо. Невыносимо жарко под одеялом. Феня сбрасывает его с себя, садится на кровати.

«Нет, лучше я не буду спать до утра» решила она. Оделась. Зажгла настольную электрическую лампу. Комнату наполнили синие отсветы абажура. На столе образовался большой ярко–оранжевый круг. Феня села в раздумьи у стола.

Она мысленно рассуждала с собой, как бы убеждая себя, но обращаясь мысленно к нему, к Пете: раньше мы подпольничали. Замыкались в узком кругу, в узкой работе. Тогда я могла дать волю своему чувству и почти целиком принадлежать ему. Но нынче — кипит революционное пламя. Не хватает сил у партии. Дело освобождения рабочих поставлено на карту и вот теперь я не имею права насколько нибудь уйти от работы. Я не имею права позволить своему чувству завладеть собою. Быть вместе с тобой. Это будет недостойно коммунистки. Ты посуди сам. Что будет, если мы будем вместе. Я буду заботиться о тебе. Буду следить за твоим здоровьем, болеть твоими неудачами. Словом, я буду твоею женою, но я не буду бойцом партии. А задачи так велики — цель так священна — долг так ясен — дорога так светла — что у меня не должно быть сомнений. Если бы ты был со мною, ты сказал бы то же самое и рассмеялся.

Но, милый Петенька, все же у меня сомнения есть. Я думаю, права ли я, рассуждая, что теперь вместе нам быть нельзя. Что прежде дело, а потом личное. Разве нельзя соединить и то, и другое? Разве нельзя и любить, и совместно работать? Но мне кажется, что все же я больше права, чем не права. Ты посуди сам. Если мы будем вместе, то у тебя я отниму много внимания и времени. А этого я не имею права делать, в такой критический момент, когда враг близок к победе. Но я люблю тебя и в этом моя боль. Я хочу видеть тебя, слышать твой голос. Быть возле тебя. Петенька милый. Мне невмоготу не знать, что с тобой. Душат рыдания. Я плачу А вдруг ты болен… В плену… Нет. Не может быть, ты ни за что не сдашься в плен.

Петенька милый, когда я видела тебя в последний раз, мне показался упрек в твоих глазах. Не упрекай меня. Мне больно. Не из каприза я уехала от тебя из губернского центра в эту трущобу. Я и тогда так рассуждала, как теперь. Я сказала себе, что я увидела и должна удовлетвориться этим. Но не подумай, милый Петя, что эти настроения закваска старого. Я уже давно осознала, что в том вопросе был прав ты, а не я. Я уже давно сказала себе, что виновата была я, в разрыве. Чувство оказалось у меня сильнее самолюбия. Ведь пойми, я тогда была взбалмошной девчонкой. Только один год состояла в партии. Играла в полное равноправие во всех отношениях. Но ты тоже был немного неправ, когда ушел от меня и не писал мне долгих пять лет. Тебя поразило мое озорство. Мое упорное нежелание подчиниться какому бы то ни было закону, — даже закону природы. Но ты должен был понять меня и сказать себе: «Это у нее озорство юности». И ты не должен был уходить прочь.

Твоя ошибка, дорогой Петя, была в том, что ты принял меня за взрослую, тогда как я еще была взбалмошной девчонкой. И я знаю, почему у тебя такой взгляд на меня сложился. Потому, что ты с первых же дней нашего знакомства увидел во мне много смелости и даже грубости. Тебя поразило точно так же то, что я первая написала тебе записку о том, что люблю тебя. Я, конечно, тогда тебя любила — но любила, как старшего товарища, тебя так все любили. А ты принял эти писания за серьезный продуманный шаг взрослого человека. Ты искренно полюбил меня… Но потом через два года ушел от меня.

Пойми же, Петенька, что и ты в нашем разрыве — кое в чем виноват. Почему ты не спросил у меня ни разу о моем прошлом? Ты даже не спросил у меня, где у меня родина и есть ли она. Ты за два года не полюбопытствовал узнать, какое я получила воспитание. В какой среде выросла. Как пришла к революции. Ты взял меня такою, какою я была, когда мы полюбили друг друга.

Если бы ты знал, что я воспиталась в семье разорившегося ремесленника. Выросла в грязи и вони кухни, ты бы поступил иначе. В угарном чаде слесарной мастерской, в матерщине и разврате сложилась я. Если бы знал, что старшая сестра за хлеб для семьи продавала свое тело. Особенно, когда умер отец. К ней приходили жирные мерзавцы — купцы, давали гроши, били ее, пьянствовали и отвратительно ругались. Бедная сестра. Она на добытые деньги содержала мать ревматичку калеку, двоих маленьких братьев и меня.

В партию я пошла, желая разрушить этот скверный порядок вещей, когда одни вынуждены продавать за кусок хлеба свое тело, а другие покупать его. Где одни роскошествуют, другие умирают от голода. Желала этого я больше чувством, чем рассудком. Мне было 18 лет. И даже долгое время, находясь в партии, я не могла отрешиться от этих бунтарских настроений. Временами мне хотелось прибегнуть к помощи пуль, динамита, резни. Каждая условность, во имя которой губились жизни и калечились характеры, вызывала во мне жгучую ненависть. Я горела жаждой сегодняшней борьбы, мне часто было тесно в рамках партии. Долгое время прошло, когда я наконец сама поняла, что нужна не вспышка, а упорная долгая борьба за организацию рабочего класса для борьбы. Но ты, Петенька, не облегчил мне мук этих исканий. Ты принял мои слова и действия за мою сущность. Подростка за взрослого. И там, где нужно было прибегнуть к убеждению, ты разошелся со мной, точно со взрослым человеком.

Кругом безумные лица — эти больные ужасные. Мне скучно без тебя. Тоска сжимает мое сердце. Мне больно, Петенька! Где ты и что с тобой? Когда мы наконец увидимся? Если бы можно было хотя на час, хотя бы на минуту повидать тебя. Побыть там с тобой. Мой милый, ненаглядный! Мне так тяжело здесь в эти минуты. Здесь завтра будет много ужасных казней. Так ненавистны мне эти офицерские пьяные лица. Это подхалимство здешней интеллигенции. Если бы можно было мне скрыться отсюда… Я так устала…

Феня отодвинулась от стола. Затуманенными от слез глазами посмотрела в окно. Небо уже посветлело синью. Близился рассвет.

Глава шестая