Хроники несчастных - Дмитрий Галабир

Аня, понимаешь? На каком сроке появляется живот?

– На втором или третьем, – чуть успокоившись, отвечает она. – У всех по-разному.

– Вот и отлично! – я чуть ли не прихлопываю в ладоши. – Когда мы «выполним» её требование и она убедится, что месячных нет, а ты якобы забеременела, то… если ситуация не изменится, мы… – Я вдруг теряю нить. – Послушай, у нас будет целых семь месяцев для того, чтобы дождаться помощи или сделать что-то самим. Семь месяцев до того, как ты родишь! Слышишь? Нам просто нужно согласиться с её условиями.

– И это твой план? – с ужасом спрашивает Аня. – Это всё, что ты придумал? Думаешь, она освободит нас и оставит одних, любезно предоставив возможность кувыркаться друг с другом?

– А какие еще варианты у нее есть? Ей ведь самой нужно это всё… – искренне удивляюсь я. – Она хоть и больная, но понимает, как делаются дети. Будет принуждать нас к этому каждый день до тех пор, пока у нас не получится. А каждый новый раз – это шанс, Аня. Цепи у нас короткие и друг до друга нам не дотянуться. Ей придется освобождать кого-то из нас и это однозначно будешь ты.

– Почему я?

– Ты слабее, а значит менее опасна.

– Если она и освободит меня, то вряд ли оставит нас одних. Приведёт этого Августа или сама будет наблюдать.

– Не факт, Аня. В тебе просыпаются материнские инстинкты, я понимаю, но нужно соглашаться. Представь, если мы за этот месяц не выберемся, то ты, будучи в положении сможешь… ну не знаю… как-то давить на неё.

– Что? Давить?

– Да. Предъявлять требования. Ведь у нас есть то, что ей так дорого, верно? Она будет обхаживать тебя, потому что этот ребенок для нее важнее всего остального. Мы схитрим и выпросим для себя что-то такое, что поможет нам. Прогулки на свежем воздухе, к примеру, или еще что. Беременные женщины, они такие странные! И желания у них всегда необычные. Теперь подумай, Аня. Прогулка, скажем, это способ сбежать или позвать на помощь. И это лишь первое, что пришло мне на ум.

Облегченно выдохнув, я смолкаю, ожидая реакции Ани, но она не отвечает.

– Думаю, ради своей мечты она пойдет на сделку, – продолжаю я. – Сделку незначительную для неё, но такую важную и спасительную для нас, понимаешь?

Аня раздумывает о чем-то, глаза её бегают.

– Мы можем мягко дать ей понять, что если она не оставит нас двоих, то у нас ничего не получится, ведь это… ну… интимный процесс. Что если у меня просто не встанет в присутствии другого человека? Тогда весь её план коту под хвост. Мы скажем ей, что нам нужно время, чтобы настроиться, подготовиться… И уединение нам тоже важно. Она согласится, ведь ей некуда деваться!

– Она не такая глупая, как ты думаешь. И не примет это условие. Будет сидеть рядом. – Аня широко раскрывает глаза, успокаивает дрожащие руки. – И что тогда? Нам придется реально переспать?

– Слушай, речь идет о наших с тобой жизнях. Выжить – первостепенная задача, – говорю я и не могу понять, почему она говорит о перспективе заняться со мной сексом как о чем-то отвратительном и ужасном?

Сколько еще она будет строить из себя эту стерву?

– Мне трудно тебе верить, – говорит Аня. – Я не знаю, правда ли ты намерен спасти нас всех, а не одного себя. Я переживаю за ребёнка.

Тяжело вздыхаю, закатывая глаза.

– За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я настолько подлый, что могу бросить тебя здесь одну? Беременную?

Спрятав глаза под ладонью, Аня пожимает плечами.

– Доверься мне и пойми, если нам удастся убедить её в том, что мы должны остаться вдвоем и все такое, и если она освободит тебя, то ты можешь попробовать пролезть через окно, да? Хотя бы попробовать.

Аня поворачивается к форточкам, глядит на них, сопоставляя, очевидно, размеры окон и своего тела.

– Слишком маленькие, – резюмирует она. – Не помещусь.

– Но мы попробуем, – не унимаюсь я. – Если не выйдет, то можно хотя бы пошарить по земле, найти снаружи что-то такое, чем можно отворить эти сраные замки на ногах или использовать как оружие против этих психов. Нас выручит и обычный камень!

– Ты готов на это? – изумляется Аня. – Готов убить их?

– Я на всё готов, – без тени сомнения отвечаю я, но это просто слова. Если и впрямь дойдет до убийства, то мне придется как следует взвесить всё.

Понятно, что метаться тут незачем: хочешь жить – умей вертеться, как говорят, но убить человека – это не раздавить таракана или прихлопнуть муху. На это нужно решиться.

– Не исключено, что нам придется импровизировать.

– Импровизировать, – с сожалением повторяет Аня.

– Да, именно. Ничего ты тут не предугадаешь в такой-то ситуации.

– Я не хочу импровизировать, – заявляет Аня. – Я хочу быть уверена, что мне не придется рожать нашего ребенка здесь. Хочу знать, что всё это не напрасно.

– Тебе нужны гарантии? – нервно усмехаюсь я. – Извини, ничем не могу порадовать.

Раны горят и чешутся так сильно, что хочется разодрать их до крови, лишь бы избавиться от этого нестерпимого зуда в спине. Еще больше хочется закрыть глаза, уснуть и проснуться у себя дома. Не видеть больше ни этих уродов, ни этого подвала, ни своего побитого тела.

Пытаюсь отвлечься, но из головы не выходит поведение Ани. Она меня сегодня удивила – открылась с новой стороны. Такая живая, напористая, уверенная. Интересно, где же она пряталась раньше?

Надеюсь, у меня получилось хоть немного достучаться до неё. Да и разве есть у неё другие варианты? Отпираться до последнего и подохнуть от рук этих уродов ради своих глупых принципов? Это не спасет никого, в том числе и ребенка, за которого она так переживает, так что выбора у нее не остается.

Придется сыграть, Аня.

Глава 8

Каким-то образом мне удалось уснуть и проспать всю ночь. Наверное, разморил ужин, который я запихал в себя через силу.

Отлил. Это меня тоже расслабило.

Удивительно, как я так долго продержался без еды и туалета.

Возможно, дело в том, что тело обезвожено и вся жидкость уходит на другие нужды организма, хотя… Какая нахрен разница? Это не должно меня заботить.

Снова хочется пить. Бутылка, что Аасма оставляла с утра уже полдня как пуста. Надеюсь, принесет с собой еще.

Отливая в ведро, с ужасом представляю, как придется справлять в него уже не малую нужду, а большую. Это, определенно, станет верхом моего унижения перед этими больными идиотами, позором перед