В лабиринте - Ален Роб-Грийе

– Привет. Хорошо спали? – говорит он.

Солдат остановился, одной рукой держась за перила, другой придерживая сверток. Он стоит на краю верхней площадки, несколькими ступенями выше собеседника. Он не вполне уверенно отвечает:

– Все в порядке.

Инвалид остается внизу, у начала лестницы, и тем самым загораживает проход. Ему бы следовало посторониться, чтобы солдат мог миновать последнюю ступеньку и выйти в дверь, ведущую на улицу. Солдат спрашивает себя, не тот ли это самый человек, которого он встретил у светлоглазой женщины и который сообщил ему о существовании этого мнимого госпиталя. Если не тот, почему же он обращается к нему так, словно они знакомы? Если тот самый, как же он со своим костылем добрался сюда по такой гололедице? И с какой целью?

– Лейтенант наверху?

– Лейтенант?

– Ну да, лейтенант. Там он?

Солдат не знает, что ответить. Он подходит ближе и прислоняется к перилам. Но он не хочет слишком явно обнаружить свою крайнюю усталость, старается держаться по возможности прямо и старательно выговаривает:

– Какой лейтенант?

– Ну, тот, что ведает пристанищем!

Солдат соображает: надо сделать вид, что он знает, о ком идет речь.

– Да, наверху, – говорит он.

Его занимает, как инвалид, вообще-то очень ловко управляющийся с костылем, сумеет подняться по лестнице. Быть может, он потому и остановился внизу, что не в силах ее преодолеть? Во всяком случае, в данную минуту он не делает ни малейшей попытки подняться и продолжает разглядывать солдата, не уступая ему дорогу и не рискуя с ним столкнуться.

– Ты, я вижу, спорол свой номер.

Улыбка на лице инвалида проступила явственней: сморщились не только губы, но и все лицо.

– И хорошо сделал, – продолжает инвалид, – на всякий случай предосторожность не мешает.

Желая оборвать разговор, солдат решается сделать еще шаг. Он спустился ступенькой ниже, но инвалид не сдвинулся ни на дюйм, так что правая нога солдата, оставшаяся позади, вместо того чтобы опуститься на следующую ступеньку, очутилась рядом с левой.

– Ты куда идешь? – снова спрашивает инвалид.

Солдат уклончиво кивает:

– Дела…

– А в коробке у тебя что? – спрашивает инвалид.

С досадой пробурчав в ответ: «Ничего интересного», – солдат, на этот раз не задерживаясь, продолжает спускаться по ступенькам.

Очутившись лицом к лицу с инвалидом, он живо отшатывается к перилам. Инвалид поспешно переносит свой костыль и отступает к стене. Солдат проходит мимо и направляется вдоль по коридору. Он и не оборачиваясь знает, что инвалид, склонившись на свой костыль, провожает его взглядом.

Наружная дверь не заперта на ключ. Он нажимает ручку и в эту минуту слышит за спиной насмешливую, с оттенком угрозы, фразу: «Ты что-то сегодня спешишь». Солдат выходит и притворяет дверь. На гравированной металлической пластинке, прибитой в дверной нише, он читает: «Управление военных складов Северных и Северо-Западных областей».

Уличный холод сразу же пронизывает его. Но солдату кажется, что это ему на пользу. Нужно, однако, присесть. Приходится удовольствоваться тем, что, упираясь ногами в тротуар с полоской свежего снега, сохранившейся между линией фасадов и желтоватой тропкой, вытоптанной прохожими, он прислоняется спиной к каменной стене здания. Его правая рука снова нащупывает в кармане шинели твердый и гладкий шар, похожий на бильярдный.

Это шар из обыкновенного стекла, около двух сантиметров в диаметре. У него совершенно ровная, полированная поверхность. Он абсолютно бесцветный, просвечивает насквозь, но внутри, в центре – плотное ядро, размером с горошину. Ядро черное и круглое; с какой бы стороны ни разглядывать шар, это ядро кажется черным диском, радиусом от двух до трех миллиметров. На прозрачной стеклянной массе, окружающей диск, можно различить лишь непонятные обрывки красно-белого рисунка, занимающего часть окружности. А дальше – во все стороны протянулось шашечное поле клеенки, которой накрыт стол. Но кроме того, на поверхности шара видно отражение – хотя и бледное, искаженное и значительно уменьшенное – залы кафе и всего, что в ней находится.

Ребенок осторожно катает шар по клеенке в красно-белую клетку, избегая слишком сильных толчков, чтобы шар не проскочил за пределы шашечного поля. Он пересекает это поле то по диагонали, то по длине прямоугольника, возвращается к исходной точке. Затем, держа шар в руке, мальчуган долго его рассматривает, ворочая во все стороны.

– А что там внутри? – говорит он своим низким голосом, слишком низким для ребенка, и при этом глядит на солдата большими серьезными глазами.

– Не знаю. Должно быть, тоже стекло.

– Там черно.

– Да. Черное стекло.

Мальчик снова разглядывает шар и снова спрашивает:

– А почему? – И так как солдат не отвечает, он повторяет свой вопрос:

– Почему это внутри?

– Не знаю, – говорит солдат. И спустя минуту: – Наверно, для красоты.

– Но это некрасиво, – говорит мальчик.

Вся его недоверчивость улетучилась. И хотя голос его все еще звучит серьезно, по-взрослому, разговаривает он с детским простодушием, порой с наивной непосредственностью. На плечах у него все та же черная накидка, но берет он снял, и теперь видны его короткие русые волосы с пробором на правом боку.

Это, видимо, тот же мальчик, что был в кафе, но не тот, что проводил солдата (или проводит в дальнейшем) до казармы, откуда как раз и был принесен шар. Это, во всяком случае, тот самый мальчик, что привел солдата в кафе, которое содержал тучный и молчаливый человек и где солдат выпил стакан красного вина и съел два ломтя черствого хлеба. Подкрепившись таким завтраком, он почувствовал себя бодрее. И вот, в благодарность, он подарил мальчугану этот стеклянный шар, найденный им в кармане шинели.

– Ты вправду даешь его мне?

– Да, я же сказал.

– Откуда он?

– Из моего кармана.

– А прежде?

– Прежде? Прежде не знаю, – говорит солдат. Мальчик смотрит на него с любопытством, пожалуй, слегка недоверчиво. К нему отчасти возвращается прежняя сдержанность, и голос его звучит значительно холоднее, когда, устремив глаза на ворот шинели, он заявляет:

– Ты спорол твой номер.

Солдат пытается обратить все в шутку:

– Это теперь, знаешь ли, ни к чему.

Но мальчуган не склонен шутить. Судя по его виду, объяснение его не удовлетворяет.

– Но я помню. Там было двенадцать тысяч триста сорок пять.

Солдат не отвечает. Мальчик заговаривает снова:

– Ты его снял, потому что они должны сегодня прийти?

– Ты почем знаешь, что они придут сегодня?

– Мама… – начинает мальчуган, но обрывает.

Лишь бы что-нибудь сказать, солдат спрашивает:

– Разве она позволяет тебе шататься по улицам?

– Я не шатаюсь. Надо было побывать в одном месте.

– Это она тебя послала?

Мальчик колеблется. Он глядит на солдата, словно пытаясь угадать, что за этим последует, куда, в какую ловушку хотят его заманить.

– Нет, не она, – говорит он наконец.

– Значит, твой отец? – спрашивает солдат.

На этот раз мальчик не решается ответить. Да и сам солдат произносит последние фразы с заминкой. Легкое возбуждение, вызванное вином, улеглось. Усталость мало-помалу снова одолевает его. Несомненно, лихорадка еще не прошла; действие таблеток было непродолжительным. Тем не менее солдат продолжает несколько глуше:

– Я, кажется, встретил его поутру, когда выходил из казармы. Далеко же он забрался с такой дурной ногой. Да, наверно, это был он. Дома ты его не видел?..

– Он мне не отец, – говорит мальчик. И отворачивается к стеклянной двери.

Двое рабочих за соседним столиком, должно быть, уже раньше прервали свою беседу. Тот, что сидел спиной к двери, круто повернулся, не выпуская стакана из рук и не поднимая его со стола, да так и замер, изогнувшись всем телом и оглядываясь, то ли на солдата, то ли на мальчугана. Мальчик отошел. Во всяком случае, он расположился сейчас довольно далеко от солдата, у стены слева, где белеют объявления, извещающие об эвакуации гражданского населения. В зале наступает молчание. Солдат сидит все в той же позе: локти на клеенке, оба предплечья вытянуты плашмя, выпачканные смазкой ладони почти сомкнуты – расстояние между ними сантиметров двадцать, – правая еще держит пустой стакан.

Хозяин, чья тучная фигура снова возникла на сцене, возвышается над своей стойкой – далеко справа. Он тоже неподвижен, слегка нагнувшись, склонился вперед, расставив локти, а руками упирается в ребро конторки. И он также смотрит то на солдата, то на мальчугана.

Мальчуган снова надел берет; он очень низко надвинул его с того и другого бока, стараясь получше укрыть уши, и запахнул накидку, обеими руками придерживая ее изнутри. Хозяин, на другом конце залы, стоит все так же – не шелохнется. Только что, обслуживая солдата, он признался, что, завидев его сквозь стеклянную дверь, а затем на пороге кафе, принял его (что естественно в городе, где с некоторых пор не видно было ни одного военного, где с часу на час ожидали появления пришельцев), – он принял солдата за одного из них. Но это случилось с ним попросту от неожиданности, и стоило солдату войти, как хозяин сразу же узнал привычную форму: длинную шинель и обмотки.