Третье сердце - Юрий Буйда

Тео молчал.

– Тео, – позвала Мадо. – Ты не бросишь меня?

– Не брошу, Мадо, – наконец ответил Тео.

– Тео…

– Да, Мадо…

– Тео, не бросай меня! Тео, пожалуйста! Помоги мне, Тео! – Она обняла его, прижалась к нему, вжалась в его огромное тело. – Тео, пожалуйста, только не бросай меня! Ты же понимаешь меня! Только ты и понимаешь! Они снова запрут меня в больнице! Я не выйду оттуда до самой смерти! Я сгнию там, Тео! Я так не хочу, нет! – Она дрожала. -

Мы будем вместе, Тео, да? До конца?

– Вместе, Мадо, – после долгого молчания ответил он. – До конца.

Сквозь полудрему Тео слышал легкие шаги в коридоре. Шаги то удалялись, то приближались. Наверное, это жена хозяина, лениво подумал Тео. Безумная женщина, потерявшая сына и ищущая свои глаза.

Она ступала легко: ее муж сказал, что она снимает обувь, чтобы не беспокоить постояльцев.

Мадо спала рядом, уткнувшись лбом в его плечо. Она тихо посапывала.

Шаги удаляются, приближаются…

Шаги удаляются. Стихли. Больше ни звука. Разве что шум ветра и морского прибоя, как шум крови, точащей слабые жилы, вскипающей багровым валом в бездне сердца, но бессильной взломать одиночество, разбить эту невидимую дверь, разрушить эти невидимые стены, мокрые, скользкие на ощупь, стены, от которых веет стужей, тысячелетним льдом одиночества, стены со всех сторон, и даже если выйдешь из этой камеры, все равно вокруг будут только новые и новые стены, узкие коридорчики, маленькие зальчики с низкими неровными потолками и пятнами сырости в углах, да внутренние дворики, полузасыпанные сырым песком, – и снова коридоры – холодные, грязные, безлюдные… И сердцу, конечно, не под силу наполнить теплом, дать жизнь этому пространству – этим бесконечным коридорам, внутренним дворикам без неба над головой, сердцу не под силу уничтожить эту головокружительную бесконечность одиночества, это ужасающее пространство, в котором способен жить лишь мертвый ум, плененный бесчеловечной, чудовищной, безбожной геометрией. В тесной камере, где не встать во весь рост и не лечь, не вытянуться во весь рост, где в узкое окошко виден лишь кусочек вечно мокрой, покрытой серо-зеленым мхом стены, где неведомо откуда раз в сутки – днем или ночью? – появлялась миска с остывшей похлебкой и куском липкого льдистого хлеба, он провел много лет, став старше, но не мудрее, словно время – для него одного – остановилось, замерло, замерзло.

Все эти годы он думал только о том, как бы выбраться отсюда, из этого лабиринта, – нет, он думал не о свободе, лишь о том, как выбраться, и все. И кое-что делал. Наконец ему удалось – ногтями, обломком ложки и чем-то еще – прокопать лаз, нору – узкую, едва втиснешься, ведущую невесть куда, быть может, на волю, а может, в другую камеру или в коридор. Он увидел себя лежащим в конце этой норы, тяжело дышащим, липким от ледяного пота, возбужденным, пылающим от страха и упрямой уверенности, которая иногда зовется надеждой. Он вынимал из кладки камень за камнем, расширяя отверстие, в которое врывался ветер, соленый морской ветер, дыра все шире, он уже может высунуть голову наружу…

Внизу, головокружительно далеко внизу бьются об острые камни волны прибоя. Но выбора нет. Где-то неподалеку, в вышине, гнусаво перекликаются часовые. Скоро принесут похлебку, и нора будет обнаружена. Надо прыгать. Спуститься по этой отвесной стене невозможно. Он подгибает ноги и, зажмурившись и сильно оттолкнувшись, прыгает вперед головой (уж если смерть, то – сразу), в животе все переворачивается, боль из груди резко перемещается вниз и вспыхивает в паху, ноги деревенеют, от затылка до пят кожа будто утыкана иголками… Удар! И в первое мгновение не понять, что это – смерть или начало новой жизни, он еще страшится открыть глаза, а сердце бешено колотится: жив! жив! жив! Болят плечи. Он с силой разводит руками, открывает глаза: перед ним зеленоватая, с желтым оттенком вода, всплывать нельзя ни в коем случае: заметят со стен.

Что-то бухает – глухо, далеко, да это пушки палят: узник бежал.

Воздуха в легких хватит надолго, он накапливал его годами, десятилетиями, копил не только в легких, но во всех пустотах, во всех полостях – в желудке, кишках, мочевом пузыре, в толстых костях, даже в черепе – между мозгом и костью, – так что воздуха должно хватить надолго, он уговаривает себя, а перед глазами – только мчащиеся сквозь желтовато-зеленую толщу микроскопические искорки-песчинки. Ниже опускаться нельзя, там затонувшие корабли, города, страны и народы, широкобедрые амфоры и чудовища, там клюворылые звери неведомые, в пасти которых гибель неизбежна, но отвратительна, и даже не разглядишь в этой самосветящейся полутьме, кто тебя схватит и сдавит ледяными щупальцами, чья омерзительная туша притянет тебя, как планета притягивает спутник, притянет, чтобы вдруг обжечь ядом и сожрать, даже не убив прежде, окутать тебя студенистой, расползающейся под руками, но бесконечной массой своего тела, своей ядовито-студенистой плотью. Наверх пути нет – там люди, враги, пушки, высокие черные стены и башни на одиноко высящейся посреди океана скале, мрачные шпили, над которыми столетиями висят одни и те же тучи, поливающие остров и тюрьму нескончаемыми дождями, – нет, нет, трижды нет, только вперед, пока хватает воздуха, пока хватает сил, и только не смотреть вниз – там что-то темнеет и колышется, пульсирует и движется – чудовище, колоссальный скот океана, тоскливо-жестокий, громоздкий, неуклюжий, забытый Создателем хищник, никогда не поднимающийся на поверхность, грандиозная конструкция из могучих мышц и желе. Нет, только вперед, – а как тянет посмотреть вниз, – нет, нельзя, ни в коем случае, только вперед – пока не иссякнет воздух в теле, а потом и еще немножко вперед, и уже только после этого – быстро к солнцу, к небу, к желтому и синему, к жарко-желтому и нежно-синему, прочь от ледяных глубин, прочь, прочь, наверх… И вот он наконец делает последнее движение, уже в светлой воде, взволнованной и безопасной, лишь тонкая светящаяся пленка отделяет его от воздуха, младенец прорывает пленку, широко открытым жаднющим ртом хватает воздух, свежий, круто посоленный воздух – дух – свободы…

Он пока ничего не видит, вокруг лишь колыханье воды. Но вот он поднимается на гребень волны и с замиранием сердца – нет! о, нет! не может быть! ни за что! невозможно! Боже, Боже, ну почему, почему Ты меня оставил, Боже! – видит вокруг пустыню.

Ужас и тоска сжимают его ледяными щупальцами, проникают внутрь, обвиваются вокруг сердца, исторгают стон из груди, он дрожит от холода, ему больно, больно, невыносимо больно! Вокруг – чуть всхолмленная бескрайняя океанская равнина. Колышутся тысячетонные массы серой холодной воды под серым, стылым, бескрайним небом, по которому тянутся те же облака, что висят над островом-тюрьмой, и лишь у самого среза вод небо окрашено в мутно-коричневый цвет.

Восход или закат? Скорее всего – закат.

Огромная, бескрайняя, умопомрачительная пустыня, и в центре – человек, человечек, человечишко, барахтающийся в воде, и ни звука, ни одного живого звука, только шум ветра да переплеск волн. Один на всем сером свете. Один-единственный-одинешенький, всеми покинутый, усталый, печальный, уже – равнодушный. Последний человек на закате последнего дня человечества. Никого живого, ни клочка обитаемой суши – лишь где-то вдали остров-тюрьма.

Все. Конец. Огромная остывающая капля воды в форме земного шара равнодушно вращается в безмерном пространстве, и неразличимой точкой на капле – человечишко, жаждущий услышать хоть что-нибудь, кроме собственного голоса. Пусть это будет грохот пушек, лязг запоров, гнусавые крики часовых, чьи-то затихающие в лабиринте шаги. Гаснет мутно-коричневая полоска неба. Беззвездная тьма. Выбора нет: или назад, на остров, или вперед – к чудовищам. Гаснет и зрение. Сколько веков он плавает в этой хладной пустыне, не слыша иного звука, кроме шума ветра да биения собственного сердца?

Ну нет! Встряхнувшись и набрав воздуха, он ныряет с открытыми глазами в глубину. Вода все темнее. В голове шум, стон – тонкий стон. В ушах постукивает. Так-так, тик-так. Времени нет. И больше не будет. И вот из бездны – из самых подлых, из самых стылых глубин темного сердца жизни – что-то начинает двигаться ему навстречу.

Что-то громоздкое, непомерно огромное, липкое, холодное и мерзостное. Там тьма все гуще и все безысходнее. Оттуда движется, близится, надвигается, воздух на исходе, что-то чавкает и хрустит, и он – о Боже – радуется звукам, из последних сил устремляясь навстречу тому, что темнее тьмы, – навстречу зубам, щупальцам, когтям, клыкам, – и с рычанием, пытаясь ухватить чью-то руку зубами, всхлипывая и мыча, потный, напрягшийся, стонущий, – просыпается, о

Боже, он проснулся – в темноте, рядом с одноногой девчонкой, одинокий, свободный и потный…

Вязкий и многословный сон… Но Тео с удивлением вдруг понял, что этот сон вовсе не измучил его, а даже принес облегчение.