Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Таким образом, Наполеону и революции противопоставляются идеи народности и свободы. При этом само обретение народности мыслится Тургеневым как освобождение от французского влияния: «Чем более мы стрясываем с себя иностранное, тем в большем блеске, в большей славе являются народные свойства наши. Чем более обращаемся сами к себе, тем более познаем достаточность свою на удовлетворение требуемаго от чужеземцев для нашей пользы»[173]. Если Наполеон и революция представляются Тургеневу в образе разбушевавшейся стихии, «наводнением от разъяренного моря», то русский народ как бы воплощает в себе идею порядка и представляется той стеной, которая способна обратить «вспять разъяренное море»[174]. Всего через три дня после Бородинского сражения Н. И. Тургенев пишет о русском народе как о будущем избавителе Европы от тирании Наполеона: «Народы Европы! Ободритесь! Скоро увидите вы тирана вашего, совершенно пораженного вашими избавителями. – Се настал час мщения и свободы!»[175].

***

В период заграничных походов наполеоновский «миф» приобретает новые черты. Значительную роль здесь сыграла вышедшая в 1813 г. и затем неоднократно переиздававшаяся брошюра Бенжамена Констана «О духе завоевания и узурпации в отношении к европейской цивилизации». Принципиально новым в ней было противопоставление двух концепций свободы: античной и современной. В античности, по мнению Констана, свобода обеспечивалась войнами и понималась как свобода всего народа, без выделения личностного начала. В современности свобода обеспечивается торговлей и понимается прежде всего как свобода отдельно взятой личности. Наполеон осуждается Констаном за его стремление подражать Римской республике. Это воспринимается как анахронизм. Раньше военные государства покоряли торговые: «Карфаген, сражаясь с Римом, должен был пасть, так как сила вещей была против него. Но если бы теперь разгорелась борьба между Римом и Карфагеном, то всеобщая воля была бы на стороне Карфагена. Его бы союзниками были современные нравы и мировой дух»[176].

Наполеон объявляется Констаном не деспотом, а узурпатором власти. Различие здесь довольно существенное. Деспот не скрывает своей неприязни к любым формам проявления свободы. Узурпатор вынужден считаться с этими формами, но это лишь профанация. «Деспотизм, – пишет Констан, – душит свободу прессы, узурпация ее пародирует»[177]. Поэтому Наполеон для Констана хуже деспота, так как его деспотизм не столь очевиден и маскируется под видом свободы. Признание Наполеона узурпатором как бы «примиряло» два противоположных варианта мифа: бонапартистский и антибонапартистский. Наполеон не деспот в традиционном смысле этого слова, но он не является и освободителем Европы, каким его представляла собственная пропагандистская машина.

Победа над Наполеоном фактически сняла проблему Наполеона – врага отечества. На первый план выдвигается проблема — Наполеон как политический деятель, узурпатор и опасный честолюбец. За ней может скрываться другое представление: Наполеон – подлинно великий человек, пример для подражания. Декабристы очень ревниво следили за проявлением наполеоновских настроений в своей среде. Многочисленные взаимные подозрения свидетельствуют в первую очередь о действительном наличии в их среде честолюбивых замыслов. В этом смысле показателен упомянутый разговор Пестеля с Рылеевым в 1824 г.: «Наконец зашла речь и о Наполеоне. Пестель воскликнул: “Вот истинно великий человек! По моему мнению, если уже иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!” – и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: “Сохрани нас Бог от Наполеона! Да впрочем, етаго и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном”»[178].

Ссылкой на Вашингтона Пестель апеллировал к достаточно широко распространенной среди декабристов антитезе Наполеон – Вашингтон. Смысл такого противопоставления был раскрыт П. Х. Граббе: «И я удивляюсь Наполеону, но для меня он далек от истиннаго идеала величия человека. Удивляюсь я его редкому, многообъемлющему уму, его поразительной деятельности; но он не противостал ни одному искушению; но дар, редкий дар остановиться во́ время не принадлежал ему. Вашингтон выше его. – Наполеон прошел как всесокрушающая буря, оставив после себя одне развалины и урок блистательного ума и огромного, всепопирающаго самолюбия. Вашингтон, истинный представитель нравственного величия человека, отвергает с скромным негодованием предложенную ему преступную власть и довольствуется законною. Терпением, умеренностью, здравым смыслом, ничем непоколебимым, личным самоотвержением, дополняет он недостаточныя, данныя ему в борьбе средства, обезоруживает скромными подвигами самую зависть и оставляет по себе новое, великое, процветающее государство, если не ему одному, то ему несравненно более всех своим существованием обязанное, и человечеству – идеал истиннаго величия, в трудное подражание. Он мой герой. С восторгом читаю и изучаю военную жизнь Наполеона, с удивлением – всю жизнь Вашингтона»[179].

На фоне многочисленных декларативных осуждений Наполеона и отказов от каких-либо честолюбивых замыслов весьма характерны проговорки, которые изредка мелькают в декабристских текстах. Одну из таких проговорок подслушал и записал А. С. Пушкин за М. Ф. Орловым: «O… disait en 1820: “Révolution en Espagne, révolution en Italie, révolution en Portugal, constitution par ci, constitution par lá… Messieurs les souverains, vous avez fait une sottise en détrônant Napoléon”»[180]. Характерно, что Орлов, готовящий революционный переворот в России, думает о том, как Наполеон подавлял бы революции. При этом декабрист явно злорадствует по поводу провала политики Священного Союза, понимая, что после удаления Наполеона на остров Святой Елены никто не в силах проводить эффективную общеевропейскую политику. И это обстоятельство лишь разжигает честолюбивые планы самого Орлова.

В июне 1820 г. Орлов получил назначение на должность командира 16-й дивизии. Сразу же в письме к П. А. Вяземскому из Киева он весьма недвусмысленно сожалел: «Жребий мой не слишком завиден, хотя многие, может быть, и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Я бы был как рыба в воде»[181]. Почему в Нижнем или в Ярославле Орлов «был бы как рыба в воде», догадаться нетрудно. Как в свое время показал Ю. М. Лотман, Орлов в это время вместе с известным богачом, оппозиционером и чудаком М. А. Дмитриевым-Мамоновым является членом Ордена русских рыцарей. Под Москвой, в Дубровицах, у Мамонова было поместье, представлявшее собой военную крепость с артиллерией, оставшейся еще со времен войны 1812 г., и обученными военному делу крестьянами, носящими военную форму. По справедливому замечанию Лотмана, «вместе с дивизией Орлова это составляло вполне реальную угрозу»[182]. Возможно, что это понимали не только Орлов и Мамонов, и честолюбивому генералу дали дивизию подальше от центра – в Кишиневе. Но и далекий Кишинев, когда началось греческое восстание, оказался весьма перспективным с точки зрения военного переворота местом. Это явно подогревало воинственный дух боевого генерала. Видимо, желая «полюбоваться на себя в зеркале истории», он писал А. Н. Раевскому: «У меня 16 тысяч под ружьем, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить»[183].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});