Меч на закате - Розмэри Сатклифф

Бедуир, под глазами которого лежали темные круги, — последняя переправа, с Вороном на борту, была не из легких, и он не спал в течение двух ночей перед ней, даже на своей обычной подстилке под боком огромного жеребца, — покинул честно заработанное место среди Товарищей и, сидя у очага на табурете, предназначенном для певца, пел для нас, а может быть, и для себя, триумфальную песнь, сложенную Арвасом Крылатым после того, как он убил Рыжего Вепря.

Глава шестая. Работник и плата

Они побежали в полдень, и весь остаток этого дня и большую часть следующего мы гнали их среди обросших ивами островков, тростниковых зарослей и изобилующих дичью болот. Мы сожгли их зимний лагерь (они должны были уже привыкнуть к вони пламени, поднимающегося над горящими постройками), отрезали от основного войска всех отставших и спалили темные, узкие боевые ладьи, ждавшие в устье Глейна. Теперь, под вечер второго дня, мы поднялись от прибрежных болот к монастырю, который стоял на своем пригорке-островке и в котором мы оставили обоз.

Мы были полным боевым отрядом, три сотни конницы (четыре, если считать конюхов, погонщиков, оружейников и других), — или были им два дня назад. Этим вечером нас было немного меньше, но через несколько недель мы должны были вновь набрать силу; так бывало всегда. Пленных с нами не было. Я никогда не брал пленных, кроме одного или двух раз, когда мне были нужны заложники.

Кабаль, как обычно, трусил у передних копыт моей лошади. Бедуир ехал по правую руку от меня, а с другой стороны был Кей, который ворвался в наши ряды, словно неистовый западный ветер, когда мы впервые устроили ставку в Линдуме, всего два года назад. Это был рослый парень с золотисто-рыжими волосами, горячими голубыми глазами и пристрастием к дешевым стеклянным украшениям, которые больше подошли бы саксу или какой-нибудь потаскушке. Эти двое, Кей и Бедуир, доказали, чего они стоят, в прошлые летние кампании, когда мы, иногда в одиночку, иногда вместе с полуобученными воинами здешнего правителя Гидария, нападали на поселения Окты Хенгестсона и раз за разом отражали его атаки, направленные вглубь страны. И вскоре должно было прийти время, когда я стал считать Бедуира первым, а Кея — вторым из моих лейтенантов.

Бедуир снял арфу, обычно висевшую у него за плечом, и пощипывал струны, от которых расходились круги торжествующих нот, разбивающихся радужными волнами; лошадью он правил при помощи колен. Он часто играл и пел нам, когда мы возвращались после битвы. Как говорится, «после меча — арфа», и нам всегда казалось, что музыка снимает нашу усталость и исцеляет раны. Когда уже можно было узнать мотив, Кей возвысил голос в глубоком рокочущем гудении, которое у него сходило за пение, и за нашей спиной, то тут, то там, люди начали подхватывать обрывки знакомой песни; но по большей части мы были слишком измучены, чтобы присоединиться к ним.

Когда мы остановились за пределами шуршащих тростниковых зарослей, солнце уже опускалось за горизонт, и огромная арка неба пылала закатом, который словно поймал настроение Бедуировой музыки и расходился волнами и кругами пламени. Никогда, даже среди моих родных гор, я не видел таких закатов, как над этими восточными болотами, где возвышенное сияющее небо было оживленным, как рыночная толпа, или струящимся, как боевые знамена армии. Стоячая вода среди камышей отражала небесный огонь, а над нашими головами тянулись волнистыми линиями стаи диких уток.

В низинах над самыми болотами паслись монастырские лошади. Это был коневодческий край, хотя большинство животных, пусть крепкие и выносливые, были слишком низкорослыми для наших нужд; то есть, они были бы слишком низкорослыми, если бы у нас был хоть какой-то выбор. Но должно было пройти еще семь-восемь лет, прежде чем мы могли надеяться на большие поступления с учебных выгонов Дэвы. За последние два дня мы потеряли больше двух десятков лошадей, и их было труднее заменить, чем людей.

Крестьянин, присматривавший за табуном (выпас и объездка лошадей были единственными работами в монастырской общине, которые выполнялись не самими братьями), бросил на нас один взгляд со своего наблюдательного поста на небольшом бугорке и, подбросив в воздух копье, побежал к строению монастыря. Мы слышали, как он кричит: «Они едут! Они вернулись! Святые братья, это граф Британский!». И несколько мгновений спустя колокол маленькой церкви запульсировал густыми бронзовыми нотами, приветствуя нас и ликуя.

— Поистине нас встречают, как героев! — заметил Бедуир; и его рука упала со струн арфы, так что усталый, беспорядочный перебор копыт за нашими спинами внезапно стал громче.

Когда мы достигли проема ворот в терновой изгороди, небесный огонь уже угасал; крытые тростником кельи и хозяйственные постройки, сбившиеся в кучку вокруг церкви и глинобитной трапезной, выделялись темным пятном на фоне меркнущего сияния запада, а несколько искривленных ветром яблонь монастырского сада были бесплотными облачками бледных лепестков; и я внезапно вспомнил о другом монастыре, к закату отсюда, на Яблочном Острове. Братья и укрывавшийся у них бедный люд толпой высыпали к воротам — все, кроме того брата, кем бы он ни был, который все еще звонил в колокол. Их руки тянулись к нам, их встревоженные лица были полны вопросов; и пока мы шумно въезжали внутрь монастырской ограды, они призывали на нас благословение. Они принесли с собой фонарь, и в его свете я увидел изможденное лицо какой-то женщины, у которой на плече спал ребенок, и еще — что старый аббат, брат Вериций, плачет.

Выехав на открытое пространство между палисадом и скученными постройками, я соскочил с седла и стянул с головы шлем. Вокруг меня, устало подъезжая и останавливаясь, спешивались Товарищи; кое-кто из них пошатывался от слабости, вызванной ранами. В глаза мне бил резкий желтый свет фонаря, и я был окружен людьми, которые хватали меня за руки или за колени; я видел, что высокая худощавая фигура аббата движется в мою сторону, и знал, что от меня ждут, чтобы я опустился на колени и получил от него благословение, как было, когда мы уезжали отсюда. Мне хотелось поскорее пристроить раненых куда-нибудь под крышу, но я преклонил колени. Кабаль, ворча, лег рядом.

— Как прошел день, сын мой?

У него был красивый голос, подобный бронзовым звукам колокола, все еще плывущим в воздухе над нашими головами.

— Мы сожгли их зимний лагерь, — ответил я. — Еще одно саксонское поселение перестало осквернять траву, и эта местность сможет отдохнуть в безопасности от варваров — по меньшей мере, до следующего набега.

Его руки на моей голове были легкими, как истлевшие листья.

— Да пребудет с тобой милость Господня. И да будет твой щит, под Его щитом, над всей Британией, как был он над нами в этот день; и да найдешь ты мир в Его лоне, когда борьба будет окончена.

Но мне в этот момент была нужна вовсе не Господня милость; мне нужны были мази, повязки и пища для людей. Я снова встал на ноги — медленно, потому что чувствовал такую усталость, что едва мог поднять с земли свой собственный вес.

— Святой отец, благодарю тебя за благословение. У меня с собой раненые — куда мне их послать, чтобы им оказали помощь?

— Раненых мы, увы, ожидали, — ответил он. — Для них все готово в трапезной; брат Луций, наш инфирмарий, проводит тебя.

Погонщики, которые оставались здесь вместе с обозом, уже занимались лошадьми; им помогало несколько жителей деревни. Я проводил взглядом Ариана, у которого на ленчике седла тихо позвякивал мой щит из бронзы и бычьей кожи, а потом занялся сбором всех раненых в одно место. У Голта, одного из лучших новичков, бедро было распорото ударом копья, и он, почти теряя сознание, соскользнул с коня в объятия своего друга Левина, который всю дорогу ехал с ним рядом; но остальные могли ходить сами, и мы все вместе направились в трапезную. У меня была рваная рана на правой руке — большинство наших шрамов, как и обычно в коннице, были на правой руке или в нижней части бедра, там, где его не защищал толстый кожаный килт, — и она до сих пор кровоточила.

В трапезной с потолочных балок свисали для лучшего освещения дополнительные фонари, а опирающийся на козлы стол был отодвинут к стене, чтобы освободить для нас место. У дверей были сложены небольшими кучками пожитки и утварь, чтобы их легко было подхватить в случае поспешного бегства. Морские Волки были так близко, что братья и укрывавшийся у них деревенский люд уже собирались бежать, когда пришли мы, и они оставили свое добро в готовности на тот случай, если все же произойдет самое худшее.

Те из нас, чьи раны были легкими, стояли, прислонившись к стене, и ждали, пока окажут помощь тяжелораненым. После прохлады весеннего вечера в трапезной было очень тепло, потому что братья зажгли огонь в очаге, чтобы вскипятить воду и нагреть прут для прижигания ран. Дым висел среди балок и окружал фонари плавающими желтыми кольцами; постепенно в зале стало жарко и начал чувствоваться густой запах мазей и пота страдающих людских тел, а один или два раза, когда в ход пошел прут для прижигания, — отвратительная вонь паленого мяса. Первый раз прут использовали для раны Голта, и юноша вскрикнул, резко и коротко, как кричит сокол. После этого он разрыдался, но я думаю, что рыдал он оттого, что закричал, а не от боли.