Меч на закате - Розмэри Сатклифф

В разговоре его голос был глубоким, настоящим голосом певца, и в нем тоже звучала насмешка.

Фульвий кивнул и передал ему кувшин с вином. Флавиан поставил перед ним корзину с холодным мясом и оливками, и он принял все это без единого слова и осторожно вернул арфу в вышитый мешок из оленьей кожи, словно надевал колпачок на голову сокола. Погонщики мулов, увидев, что песен больше не будет — по крайней мере, в ближайшее время, — потихоньку разошлись.

Я заметил:

— Это объясняет то, каким образом в чехле твоей арфы оказались британские песни, но вряд ли объяснит, почему ты выбрал одну из них для нас. У нас, что, на лбу стоит клеймо — «Британикус»?

— Весь Нарбо Мартиус знает, что господа приехали из Британии, чтобы купить жеребцов и племенных кобыл, — отозвался он, попеременно кусая хлеб и кидая в рот оливки. А потом сказал то, что, как я знал, пришел сказать. — Почему ты отказался от Ворона? Он зачал бы славных сыновей.

— А что, весь Нарбо Мартиус знает, что жеребцы нужны на племя?

— А разве это не очевидно? Каждая лошадь, которую выбрал господин, все достоинства, которые он искал в них, — это то, что дает сильное потомство, как у жеребцов, так и у кобыл. Мой господин покупал не этих лошадей, а их сыновей… Почему же он отвернулся от Ворона?

— Мы из Британии, как ты сам сказал. Это означает долгую дорогу на север и переправу через море. Если я не ошибаюсь, этот конь — убийца.

— Настоящий убийца, какого ты имеешь в виду, убивает для удовольствия, как дикая кошка, — возразил Бедуир. — Сердце же этого жеребца полно ярости, а это совсем другое. Он стал таким, каким стал, потому что с ним плохо обращались в ту пору, когда он был жеребенком.

— Значит, ты его знаешь?

— До сегодняшнего утра я никогда его не видел. Но брат узнает брата...

Думаю, это был единственный раз за двадцать лет, что я слышал, как он, пусть намеками, говорит о днях, когда сам был жеребенком, и, мне кажется, я скорее спросил бы Аквилу, каково ему было носить саксонский невольничий ошейник, чем стал бы совать нос в то, что Бедуир не считал необходимым рассказать мне.

— Думаю, может быть, ты и прав. Вне всякого сомнения, тебе он подчинялся достаточно хорошо, — согласился я и почти не заметил в то время (хотя позже вспомнил об этом), как он поднял глаза, будто ему открылась какая-то новая мысль, а потом снова опустил их на мясо, которое держал в руке. — Но, тем не менее, ему придется подыскать себе иного хозяина, чем я.

Но мне очень хотелось, чтобы это могло быть не так. Ворон пришелся мне по сердцу больше, чем почти любой другой конь из тех, что я видел в Нарбо Мартиусе.

Кувшин с вином дошел до меня, и я сделал несколько глотков и передал его сидящему рядом Берику, а потом вернулся к тому, о чем мы говорили раньше.

— А теперь… раз уж ты так хорошо знаешь, что мы делаем в Нарбо Мартиусе, ответь нам тем же и расскажи, что привело сюда тебя, ведь это так далеко от твоих собственных охотничьих троп.

На первый взгляд, глупо было спрашивать об этом у бродячего певца, но в этом человеке было нечто такое, что выделяло его из ряда обычных странствующих менестрелей, блуждающих от господских палат к ярмарочной площади; в нем была целеустремленность, которая шла вразрез с любыми блужданиями; и мне показалось неправдоподобным, чтобы профессиональный певец взялся за ту работу, которую Бедуир выполнял сегодня утром.

И внезапно его глаза, встретившись с моими сквозь едкий дым, блеснули насмешливым пониманием того, о чем я думал в тот момент.

— Я иду в Константинополь в надежде вступить в личную охрану императора, — заявил он и посмотрел на меня, чтобы проверить, как я к этому отнесусь.

— Думаю, ты надеешься, что я не поверю тебе, — отозвался я, — но, как ни странно, я верю.

Я сидел, как и он, наклонившись вперед и положив руки поперек колен, и мы говорили друг с другом сквозь дым так, словно вокруг костра больше никого не было.

— Интересно, почему?

— Прежде всего потому, что если бы ты по какой-то причине стал лгать, то выбрал бы более правдоподобную ложь.

— Ха! Я запомню это на будущее; если хочешь соврать так, чтобы тебе поверили, всегда нужно делать ложь достаточно грандиозной. А что, мой ответ кажется таким уж невероятным? Говорят, что в наши дни, когда остготы наседают вдоль всех границ, император согласен доверить меч любому подвернувшемуся иноземцу, лишь бы он был хорошим воином. А мне интересно будет увидеть Константинополь и великолепие, не лежащее в руинах; приятно взять в руки меч и знать, что мне есть за что его поднять.

На какой-то миг мужское достоинство и насмешливая сдержанность слетели с него, и я увидел сквозь дым мальчика, глядящего на меня полными надежды глазами.

— Странным это кажется только из-за длины дороги. Я слышал, что теперь, когда старых почтовых служб уже не существует, путник, не имеющий достаточных запасов золота, может затратить на нее добрых два года.

— Это так — но я уже прошел довольно большой путь, а что касается золота, то арфа и случайная работа, вроде той, что я делал сегодня, позаботятся о том, чтобы я не умер с голоду, — Бедуир потянулся еще за одной оливкой и сидел, бездумно перебрасывая ее с ладони на ладонь, и мальчик снова был мужчиной, и тема исчерпана. — Без сомнения, я путешествовал бы быстрее, если бы подо мной была лошадка из Лузитании. Но в таком случае я почти не разглядел бы саму дорогу, а поскольку я пройду по ней всего один раз, то предпочитаю смотреть на нее, а не на облако поднимаемой мной пыли.

— А что, они такие резвые, эти лошади из Лузитании?

Он взглянул на меня, все еще перебрасывая оливку с руки на руку.

— Я слышал, что кобыл покрывает западный ветер и что жеребята рождаются такими же быстроногими, как и их родитель, но живут всего три года. Тебе следовало бы заключить сделку с западным ветром, господин, — в конечном итоге это обошлось бы тебе дешевле, чем покупка септиманских жеребцов.

— Я вполне могу поверить в то, что твоя бабка была родом из Поуиса; у тебя язык, как у настоящего кимрийца… Но что касается меня, то в боевых конях мне нужны размеры и сила — ударная мощь молний Камулуса, а не быстрота западного ветра.

— В боевых конях? — переспросил он.

— А ты думал, я покупаю их для ипподрома? Нам в Британии нужны боевые кони. Здесь, у вас, были готы, но у нас это по-прежнему саксы, а гот по сравнению с саксом — прямо-таки образец кротости. Галлии не были знакомы терзающие нас клыки Морских Волков, и у нее по большей части хватало здравого смысла тихо лежать в пыли, пока завоеватели топтали ее копытами. Но мы в Британии избрали себе другой путь, и нам нужны боевые кони.

Он откинулся на пятки и смерил меня ровным взглядом.

— Кто ты, господин, что говоришь о Британии, как военачальник говорит о своем отряде?

— На девятый день после рождения меня нарекли Арториусом, но большинство людей называет меня Артос Медведь, — ответил я, думая, что мое имя будет для него пустым звуком.

— Так. Мы слышали это имя — изредка — даже в Арморике, куда не забегают Морские Волки, — сказал он, а потом добавил: — Поистине моему господину следовало бы купить Ворона, ибо они достойны один другого.

И внезапно мы все расхохотались, подхваченные вихрем удушливого веселья, вызванного его настойчивостью; и Бедуир рассмеялся вместе с нами поверх края поднятого кувшина с вином; но мне показалось, что смех лишь скользнул по нему, как порыв ветра скользит по темной поверхности пруда.

В этот вечер, когда мы, вытянув ноги к костру, улеглись спать, я готов был посмеяться над своими идиотскими фантазиями предыдущей ночи, потому что день прошел, и, если не считать новоприобретенных лошадей у коновязей, то, в конечном итоге, он ничего мне не принес. И однако я думал потом о Бедуире почти так же часто, как о вороном жеребце, и весь следующий день постоянно ловил себя на том, что высматриваю их среди потных, топочущих, скрытых облаками пыли конских загонов. Жеребца я мельком видел дважды, хотя и не подходил к нему снова; и догадался, что другие покупатели тоже, должно быть, распознали в его глазах убийцу, раз он так долго оставался непроданным. Бедуира я около загонов вообще не видел; но вечером мимоходом заметил его в толпе у одной из дешевых винных лавок. Судя по пылающим скулам и лихорадочно блестящим глазам, он был пьян; за одним ухом у него торчала маленькая темно-красная роза, и, когда я проходил мимо, он махнул в мою сторону винным кувшином и прокричал что-то о том, чтобы смочить пыль на дороге в Константинополь.

Вечером четвертого дня, внезапно устав от Нарбо Мартиуса и от его гомона, который был куда более резким и неопределенным, чем гомон военного лагеря, я не вернулся в город сразу же после того, как торговые площадки начали пустеть, но пропустил свой отряд вперед, а сам неторопливо прошел сквозь неухоженные оливковые сады, окаймляющие открытый участок, и присел на каменный край колодца, глядя поверх белесых террас на море, которое, по мере того, как солнце клонилось к западу, начинало отливать перламутром. Было так хорошо побыть немного одному, в тишине, чтобы мои измученные уши могли услышать, как в оливковых деревьях у меня за спиной слабо посвистывает поднимающийся каждый вечер легкий ветерок, как глухо падают в колодец капли воды и тихо позвякивают козьи колокольчики; посмотреть на то, как вдалеке рыбаки вытаскивают из моря свои сети. Это должна была быть наша последняя ночь в Нарбо Мартиусе, и я знал, что когда я вернусь к вечернему костру, все мои Товарищи будут уже там. В предыдущие ночи многие из них торопливо проглатывали свой ужин и отправлялись искать удовольствий; винные лавки были полны смеха и грубых шуток, а местные женщины были ласковы и брали недорого. Но я не мог позволить, чтобы утром, когда придет время сворачивать лагерь, у кого-нибудь раскалывалась с похмелья голова, а мы, возможно, рыскали бы по всему Нарбо Мартиусу в поисках какого-нибудь остолопа, все еще валяющегося мертвецки пьяным в постели у потаскушки. Так что я отдал приказ и постарался, чтобы все его поняли; но я знал, что не могу долго засиживаться в этом тихом местечке под оливковыми садами, в одиночку наслаждаясь свободой, в которой отказал Фульвию, Мальку и остальным. Думаю, немногие из них осудили бы меня, если бы я поступил так; но это не входило в условия игры.