Эхо шагов - Алина Литинская

Пока мы едем на кладбище, на могилу моих родителей. Мартовская промозглость, под ногами хлюпает серая каша. Он в коротком летнем пальто и кепи, на ногах вместо туфель что-то очень символическое и поношенное. Идём через кладбище молча. Он останавливается перед мавзолеем с одним словом: «Гурген». Смотрит долго, задумчиво, машинально смахивая налипший снег с мрамора, и говорит так, как будто продолжает прерванную мысль:

— Мы суетны… Мы слишком суетны. А потому не верим, что это будет. А это надо уметь. Смерть надо уметь организовать так же, как и жизнь.

Он вынул крошечное зеркальце из кармана и поставил на выступ мавзолея. Не это ли движение через несколько лет превратится в гениально простую коллажную метафору, принесённую в дар памяти друга, Андрея Тарковского: погребальный венок, а в середине — зеркало. И будет это незадолго до его собственной кончины.

С кладбища возвращаемся голодные («Я мечтаю об общепите»), уставшие; но как только выходим из зоны кладбищенской тишины, он словно сбрасывает с себя эти два часа:

— Пошли в комиссионку! Ну, пожалуйста, ну, на минуту. Я что-то покажу тебе.

Ждали его там, что ли, — не пойму по сей час. Человек двадцать, не меньше, взяли его в тугое кольцо. А он — вроде не замечает никого — уверенной походкой, прямо к посудному отделу. А толпа за ним, как шлейф, тянется. Девочка-продавшица заулыбалась, как старому знакомому.

— Покажите, пожалуйста, вон ту чашку, вторую справа; нет-нет, наверху. Сколько стоит сервиз? Полторы? Нет, не первую, а вторую. Нет, не всё равно…

И на ухо:

— Это сервиз «Эрмитаж». Ему цены нет. Красота безумная (любимое выражение).

Почему «Эрмитаж» — не спрашиваю.

Он придумывает названия-биографии на ходу.

Шаль — Комиссаржевской.

Стул — Павла I.

Жёлтая керамика из Львова — Таиланд (или Гаити).

А вот эта чашка — из сервиза «Эрмитаж». Прелестный, тонкий, как яичная скорлупа, фарфор на его руке — как на подставке.

Цветочный орнамент на фоне окна, кажется, излучает свет. Все замерли. Рука медленно сжимается в кулак. Крряк. Продавщица едва не теряет сознание. Толпа ахнула. А он — тихонько на ухо:

— Здесь была трещина, не падай в обморок.

И громко:

— Остальное — заверните!

Черепки в платок и в карман. Это для коллажа.

Пакет большущий, поднять нельзя: сервиз на двадцать четыре (уже двадцать три) персоны. Садится в машину и — уезжает Бог знает куда.

Через день является неожиданно, без звонка. В руках странный пакет. Разворачивает и извлекает оттуда — поднос. О, это целая история!

Жил в нашем доме поднос. Давно, с довоенных времён. Во время войны он исчез вместе со всем остальным имуществом. Я о нём слышать не слышала: кто вспоминал о таких вещах на фоне других потерь?

Однако помню, как однажды пришёл отец (это было уже после войны) с подносом и какой-то утварью. Мама всплеснула руками: — Откуда?!

— Купил, — говорит папа, — на барахолке, случайно, наш собственный поднос. Он стоял на земле с ручками от водопроводных кранов и какими-то штучками для счётчиков.

(Точно таким же образом вернётся в дом чуть позднее одна из маминых фотографий).

Простоял этот поднос дома лет, наверное, двадцать. Родная, привычная глазу вещь. Она и в одном из отцовских натюрмортов — на рояле с белыми пионами.

Сергей любил этот поднос, особенно с красными плодами. И однажды мама подарила ему его. А он — вечная его манера — тут же передарил. Наполнил гранатами и ещё, Бог знает, какой красотой, и понёс к ногам друга-юбиляра («Дары императору»). Всё. Все забыли о подносе.

И вот, через столько лет, Сергей извлекает из пакета всё тот же поднос и ставит его на стол. Я онемела. И после множества абсолютно бессмысленных движений, наконец, говорю:

— Серёжа, это же моё детство… А теперь я тебе его дарю, пусть он будет у тебя в доме.

— Ну, конечно! Подарил детство и тут же его отнял!

И поднос остался и жил своей привычной жизнью у меня — у себя — в доме, на большом круглом столе ещё, наверное, лет двадцать.

А когда я уезжала из Киева, поднос сочли «невыездным». Почему — Бог весть. Если в нём что-то ценное осталось, то только память. И оставила я эту вещь у своей подруги Светы «до лучших времён». Но, видно, так угодно было судьбе, она распорядилась так для того, чтобы побывать этому подносу — свидетелю и участнику многого — на выставке работ Параджанова в Киеве. И стоял он на столе, наполненный гранатами, как если бы поставил его Сергей. А потом Светлана передала его с оказией (пройдёт — не пройдёт?), и он беспрепятственно добрался до меня. И вот передо мной стоит: вернулся. Что бы он мог рассказать, кабы заговорил?

Сергей собрался уезжать в Тбилиси.

Поезд вечером, а он заболел. Отложить отъезд невозможно. Прибегаю и застаю: лежит он в кухне на лавке в парчовом халате. Руки на груди сложены, а сверху — икона. Глаза закрыты. Вроде и не дышит.

— Серёжа…

Тишина.

— Серёжа…

Никакого впечатления.

В доме полно народа, но все в соседней комнате и говорят шёпотом. Страшно. Какая нелёгкая заставила меня приподнять икону — не знаю. Приподняла, а под ней — электрогрелка. И сразу крик:

— А-а-а, что ты наделала! Красоту нарушила. Я болен, мне плохо. У меня температура. Ты давно была на Птичьем рынке?

— Очень.

— Ну и зря. Красота безумная. Посмотри, что я купил.

Из угла смотрело жалобно беспородное существо.

— Знаешь, что это? Это настоящий щенок, — и называет что-то, не имеющее отношения к собакам.

Еле поднялся, еле спустился к машине.

Перрон полон провожающих, все оживлены, все что-то рассказывают друг другу (конечно, о Сергее), а он тихонько пошёл к вагону и сел у окна. Перед ним густо драпированная тканью корзина, как царская колыбель. А из неё выглядывает морда щенка. В окне его лицо: бледное, больное, измученное.

Так они и сидели, пока поезд не тронулся. А перрон продолжал жить своим шумом.

В июне 1997 года, к семилетию кончины, на территории студии Довженко поставили памятник Параджанову. Голова, три колонны, символизирующие три культуры, аккумулированные в его творчестве: украинская, грузинская, армянская.

И образы Марички и Ивана из «Теней забытых предков». Там нет «Слова о полку Игореве», там нет сказок Андерсена. Нет, потому что он их не снял. Не дали. Не успел. Нет «Демона», которого он мечтал снять с Майей Плисецкой.

В заметке, сопровождающей фотографию в газете, сказано, что на открытии присутствовали президенты Украины, Грузии и Армении, и что многочисленность выступающих подтверждала мысль о том, что он, Параджанов, при жизни был признан гением. И Довженко был признан при жизни. И другие — тоже. Дело, видно, привычное.

Гениев жалко.

Как-то шла экскурсия по музею студии Довженко. Было это в 80-х годах, Сергей был ещё жив. Экскурсовод рассказывает о Довженко, о Дзиге Вертове, о Демуцком (прижизненно уничтожаемых, а посмертно — в музей). Особая гордость современного украинского кино — «Тени забытых предков». Речь экскурсовода прерывается немолодым человеком. В штатском. Он просит адрес Параджанова. Нету, говорят ему. Не живёт Параджанов в Киеве, а только наведывается иногда. Человек протягивает листок бумаги — дескать, когда приедет, отдайте ему это, там мой телефон. Пусть позвонит, хочу покаяться, я его арестовывал.

Сергей позвонил. Не сразу, он терпеть не мог звонить. Для него сущей мукой было набирание номера и вращение диска. Всегда кого-то просил набрать нужный телефонный номер. А на этот раз — позвонил.

Ответил женский голос.

Сергей назвался и попросил такого-то.

Пауза.

— Его нет, — ответил голос. — Он умер две недели назад.

Не знаю, почему вспомнилась эта грустная, ещё одна грустная история. Наверное, потому что Сергей был огорчён ею: может, ему захотелось соединить на минуту свою историю с историей этого человека; а может, из уважения к своей судьбе, к своему горю он бы принял его открыто и щедро; а может, дал бы ему облегчить душу и покаяться.

А каяться было в чём, судя по тому, что творилось в квартире Сергея с 17-го декабря 1973 года — дня его ареста. Какая засада — настоящая волчья засада! — была устроена в квартире при погашенном свете (в окнах едва мерцал крошечный огонёк); и кто были эти люди? ГБ? Милиция?

И что можно было искать в квартире человека, который не работал вот уж восемь лет? В доме после них остался тяжёлый перегарный дух.

В квартире потом поселился кто-то из домоуправления: «А ещё говорили, здесь жил интеллигент… И дырки от гвоздей в стенах. Вот сколько дыр. Кто оплатит ремонт?».

Это — предпоследний этаж дома, на котором светятся цифры 1941. На доме через дорогу — 1945. Площадь называется Площадью Победы. Теперь на доме с цифрами 1941 висит мемориальная доска: «Здесь жил Сергей Параджанов…». А мне вспомнилось, как однажды Сергей принёс кому-то туфли. Срочно надо продать, деньги нужны.