ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ - АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК

Он улыбался сочувственно, но после третьей рюмки по его небритой щеке вдруг поползла слеза.

— Гапуги! — сказал он. — Гапуги...

Я даже не сразу понял, что он имеет в виду. Ведь проживя полжизни на родине мирового пролетариата, он научился довольно чисто, без акцента, изъясняться по-русски.

Ах, так вот оно что! Он хотел сказать «хапуги», но произнес начальный звук с привычным для него украинским «гаканьем», и получилось очень смешно: «гапуги».

Между прочим, плакать от водки он научился не у нас, а в Испании.

«Скудный материк» я начал писать еще в Ухте, а дописал уже в столице.

Понес рукопись на Тверской бульвар, где в литинститутском флигеле обреталась редакция журнала «Знамя». Этот путь был для меня счастливым: в «Знамени» печатались мои ранние повести «Время летних отпусков», «Молодо-зелено», «Товарищ Ганс». Публикацией удача не исчерпывалась. Внимание критики, миллионные тиражи «Роман-газеты», дебюты на «Мосфильме» — за всем этим, я знал, стояло «Знамя», за всем этим было всемогущество его тогдашнего главного редактора Вадима Михайловича Кожевникова.

И он же, возвращая мне отклоненную рукопись, сказал доверительно, с улыбкой:

— Старик, с этой вещью вам будет всюду от ворот поворот. Вас будут бить и справа, и слева. И те, и эти.

Он как в воду глядел.

Вообще, что бы о нем ни говорили, а был он мудрец — и в житейском смысле, и в знании аппаратных игр.

В «Новом мире», прочтя роман, сказали: «Знаете, у нас и без этого проблем хватает...»

Главный редактор «Октября» Всеволод Кочетов написал мне пугающе ласковое письмо: «...помятуя Ваше «Молодо-зелено», я все-таки роман «Скудный материк» прочитал. Увы, мой друг...»

Какие еще были тогда журналы? Да те же, что и нынче.

Совершенно неожиданно роман понравился Евгению Поповкину, возглавлявшему журнал «Москва». Он распорядился поставить его в ближайший номер, а следом предполагалось опубликовать повесть Владимира Тендрякова «Кончина», о колхозной деревне.

Главлит, выполнявший функции цензуры, снял обе вещи.

Нет, не так — и этот механизм не должно забывать! — сам Главлит ничего не снимал, он докладывал о своих возражениях Отделу пропаганды ЦК КПСС. Однако на сей раз отлаженный механизм не сработал: в верхах знали о том, что Поповкин лежит в больнице, что он совсем плох — и ему не решились нанести удар...

«Скудный материк» был напечатан в феврале 1968 года, а в марте появилась «Кончина».

Мир не перевернулся. Советская власть устояла. Поповкин тихо умер.

В газетах промелькнули анемичные рецензии на мой роман, вокруг да около. В «Огоньке» появилась сугубо научная статья, которую я уже упоминал: да, всё правда, так и было. Владимир Монахов на «Мосфильме» (я к той поре уже не работал на студии) загорелся идеей экранизировать «Скудный материк» с Сергеем Бондарчуком в главной роли — о, как бы он это сыграл! — но им обоим объяснили, что есть и другие темы.

По зарубежным «голосам» прочли с выражением несколько глав из «Скудного материка». Лондонская «Морнинг Стар» напечатала статью Питера Темпеста «Удар для тех, кто оправдывает злодеяния Сталина».

Больше ничего. Ни стуку, ни грюку.

Впору было размышлять на досуге о причинах творческой неудачи.

Да, я написал роман о людях, которые отбывали сроки в северных лагерях, а потом, после реабилитации, остались работать и доживать свой век в печорских тундрах.

Сенсации тут не было: об этих несчастных сидельцах к той поре было уже столько понаписано, что сам Александр Исаевич Солженицын язвил в своем «Архипелаге» — вот я как раз читаю это место:

«...А поток 37-го года подхватил и понёс на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером! — и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!»

Всё так.

Тем более, что у меня эти бывшие зэки, выйдя на волю, не только взялись писать книги, но еще и строили в тайге города, бурили скважины, открывали нефтяные месторождения — ну, весь этот тухлый набор социалистического реализма!

Ни в тексте, ни в подтексте «Скудного материка», при всем желании, нельзя было найти того, что так доходчиво втолковывал мне мой войвожский знакомец и коллега: что в тысяча девятьсот мохнатом году не следовало жалеть нагаек, что всех коммуняк надо вешать на фонарях, что с Софьей Власьевной пора кончать.

Ничего этого у меня не было. Я был не так воспитан.

К той поре, о которой идет речь, я еще не был готов к назревшим эпохальным переменам — ни умом, которого у меня сроду не было, ни сердцем.

Возвращая книгу Екатерине Шевелевой, я поблагодарил ее за предоставленную мне возможность ознакомиться с новинкой «тамиздата».

— Но ты должен отписаться! — сказала поэтесса, твердо глядя мне в глаза. — Многие прочли, и все будут отписываться: впечатления, возражения. Очень видные люди... — Она перечислила фамилии, и я понял, что мои отпечатки пальцев на обложке книги лишь пополнили весьма солидный свод дактилоскопии.

— А где эту статью напечатают?

— Не беспокойся. Мы сами всё устроим, я имею в виду Агентство печати «Новости».

Я и не беспокоился.

Написал статью, в которой было всё только что рассказанное. О деревне Вогваздино, о воркутинских каторжных лагерях, о расстрелянном отце, о шуцбундовцах, о романе «Скудный материк», о статье Питера Темпеста в лондонской «Морнинг Стар». О том, как я плакал, читая «Один день Ивана Денисовича», и о том, чего решительно не принял в «Архипелаге Гулаг».

Это была большая статья, спокойная, искренняя, на мой взгляд — доказательная.

Но она так и не была опубликована.

Когда я спросил напрямик Катю Шевелеву — где же? — она ответила, что, может быть, ее напечатали в какой-нибудь зарубежной газете, ведь Агентство печати «Новости» поставляет тексты не только для отечественной, но и для заграничной прессы. Однако по ускользающему взгляду ровесницы Октября я понял, что врет.

По-видимому, в Агентстве печати «Новости» или еще где-нибудь сочли неуместными мои личные свидетельства о лагерях республики Коми, скорби о расстрелянном отце, а уж ссылки на собственный роман «Скудный материк» вообще нескромными, в чем, возможно, были правы.

А если начистоту, то моя статья о крамолах Солженицына сама по себе была крамолой.

Не для того меня приглашали в Агентство печати «Новости», сажали в чей-то кабинет, совали в руки изданную в Париже книгу...

Я не стал спорить, рассудив, что начальству виднее.

Но мне не дали отсидеться в кустах.

Позвонили с Центрального телевидения, сказали, что в вечерней программе «Время» мне отведены полторы минуты — да, прямой эфир, да, согласовано, да, в галстуке.

Я приехал в Останкино в самом дурном расположении духа.

В гримерную повела Марина, ассистент режиссера, с которой у нас был когда-то мимолетный роман.

Она, конечно же, имела представление — зачем я здесь. В ее взгляде, кроме светлых воспоминаний молодости, я прочел сострадание: она понимала, чем для меня обернутся эти полторы минуты в ближайшем и отдаленном будущем.

Усадили перед зеркалом.

Гримерша сноровисто прошлась по лицу ваткой с телесным тоном, поверх осыпала пудрой.

Марина подошла к ней и что-то шепнула.

Теперь ватка с тоном пошла гулять по моей макушке, дергая волосы, а следом заклубился вихрь пудры.

— Что вы мне мозги пудрите? — возмутился я.

— Лысина бликует, — объяснила Марина. Странно. Я и не подозревал, что у меня есть лысина. Ведь спереди не видно.

Много лет спустя меня занесло в Нью-Йорк. Перво-наперво повели смотреть статую Свободы.

Я любовался ею с набережной Морского порта, а затем мы перешли под тент уличного ресторанчика, откуда был отлично виден остров Либерти с постаментом и статуей, вздымающей факел над устьем Гудзона.

Столь же хорошо смотрелось отсюда вавилонское столпотворение южного Манхэттена, блещущее на солнце зеркалами фасадов. Эти зеркала вбирали в себя зыбь речных и океанских волн, бег облаков в синем небе, пеструю круговерть соседних зеркал.

Я видел в отдаленьи шпили небоскребов Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер, и радовался им, как старым знакомцам, хотя впервые был в Нью-Йорке. Но не мог не восхититься и двумя долговязыми новичками в этой рослой компании — гранеными башнями Международного торгового центра, очень близкими отсюда, рукой подать.

Нам с Джеком принесли по кружке светлого пива, а дамы заказали чай со льдом, что было мне в диковину.

Всех представлю в свой черед.

Джек Кассерли — дипломат, журналист, а ныне профессиональный писатель, из тех, что сочиняют автобиографии знаменитых людей. На титулах подобных книг стоят, как правило, две фамилии — самой знаменитости, которой недосуг заниматься сочинительством, и автора литературной записи. В Америке этот симбиоз весьма распространен и не считается зазорным, в то время как у нас соавтор прячется в мелком шрифте на задворках книги да еще в графе платежной ведомости.