Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Чей странный вид еще скрывала ночь,

Сбежалися, чтоб старику помочь.

А он лежал, весь бледный, без сознанья,

Со сломанной рукою, и стенанья

Его ужасны были. До сих пор

Переживает он былой позор.

Ведь только что он выговорил слово,

Как Алисон и Николас сурово

Его одернули, сказав, что он

Болтает вздор, что он ума лишен,

Что он, страшась какого-то потопа,

Все блоки мастерил и ладил стропы,

Купил квашню, бадью, бродильный чан,

И, умоисступленьем обуян,

Подвесил их под самые стропила;

Вчера же со слезами умолил он

Жену и друга, чтоб всю ночь они

В бадьях сидели с ним «pour compagnie» [100].

Все хохотали, полуправду слыша,

Глазели на бадьи, на блок, на крышу,

Пробитую им ровно в трех местах.

И все его несчастия и страх -

Все обратилось в шутовство и шутку;

Что б ни сказал – в ответ лишь прибаутку

Всегда он слышал. Старым дураком

Его считали в городе потом.

Школяр не выдаст друга, без сомненья:

«Сошел с ума старик наш, к сожаленью».

Один шепнет, другой еще добавит, -

Кого угодно школяры ославят.

Так плотника красивая жена

Была студентом сим соблазнена;

Так был красавчик юный Абсолон

В своей назойливости посрамлен:

Во тьме облобызал ее «глазок»,

А Николасу задницу прижег.

Вам избежать такой судьбы желаю

И с божьей помощью рассказ кончаю

Тут кончает Мельник свой рассказ

Пролог Мажордома

Мы все над тем шутили и смеялись,

Как Абсолон и Николас сквитались.

Свое сужденье каждый произнес,

Но, в общем, хохотали все до слез.

Один лишь Освальд, желчный мажордом,

Все недовольнее смотрел кругом.

Он сам, как помните, был раньше плотник

И плотников хулить был не охотник.

«Что ж, я б тебе мог тем же отплатить,

Когда б хотел похабником прослыть.

Но я уж стар и не хожу в ночное.

Я сеном сыт, мечтаю о покое.

Уже не веселит стакан вина,

Когда проглянет плешь иль седина.

Вы знаете, должно быть, мушмулу:

Чуть перезрела – лишь на корм ослу

Да на подстилку только и годится.

Чего нам возрастом своим кичиться?

Чуть перезрел – ложись, приятель, в гроб,

Чуть позабылся – смерть тотчас же хлоп!

А как не заплясать тут по старинке,

Когда заплачут, запоют волынки?

Ведь вот порей – старик упорный, ловкий:

Все зелен стебель при седой головке.

Хотя бывалой силы не вернуть,

А хочется той силой прихвастнуть.

В костре потухшем, средь золы, все тлеют

Четыре угля; жгут они все злее:

Ложь, хвастовство, придирчивость и скупость -

Вот угли те, их раздувает глупость.

Хоть тело наше немощей полно,

А похоть старая твердит одно.

И я, на что уж стал я слаб и скуп,

И то сберег свой жеребячий зуб.

Хотя с рожденья живоносный кран

Природой мне в употребленье дан,

Давно уж смерть его нашла, открыла,

И хоть в бочонке жизни много было,

Осталось мало. Высох ли? Ослаб ли

Тот кран? Но из него не выжмешь капли.

Осталось хвастовство, пустые бредни,

Как старых скучных дней удел последний».

Трактирщик, выслушав сию слезницу,

Не стал корить его, не стал браниться.

Высокомерно он ему сказал:

«Кто сей премудрости из нас не знал?

Нам эта песенка самим знакома.

Лишь сатана скроить из мажордома

Мог бы рассказчика и ездока.

А из сапожника хоть моряка.

Кто не читал из нас Екклезиаста?

Наплакался теперь ты вволю? Баста!

Смотри, уж Детфорд близко – полпути

До Гринвича осталось нам пройти.

Не мешкай, Освальд, если свой рассказ

Поведать нам ты хочешь в этот раз.

«Так вот, друзья, меня вы не корите,

Коль мельника в рассказе том узрите

В обличий не слишком-то честном.

С огнем бороться буду я огнем.

Сей пьяный враль здесь плотников порочил

И плел про то, как плотника морочил

Студент, – не потому ль, что плотник я?

Вы больше не услышите нытья.

В моем глазу соринку он заметил,

Его ж бревно у всех нас на примете.

С мольбой к создателю я обращаюсь:

Пусть сдохнет враг, – я плюну, не раскаюсь».

Рассказ Мажордома

Здесь начинается рассказ Мажордома

Под Кембриджем, в селенье Трэмпингтон,

Стояла мельница, со всех сторон

Ветлой, кустарником от глаз укрыта.

Была она ничем не знаменита.

И жил в ней мельник, как павлин, чванлив,

Со всеми груб, надменен и сварлив.

Он похвалялся, что в ничьей услуге,

Мол, не нуждается, умел на круге

Гончарном чашку иль горшок слепить,

Умел рыбачить, неводы чинить,

Боролся ловко и стрелял из лука,

Играл на дудке, коль томила скука,

И мог любого спорщика допечь.

Носил он на боку широкий меч;

На поясе ж нарядный был кинжал,

И кортик из-за пазухи торчал.

И ни один драчун иль плут прожженный

Не смел задеть его. Клинок каленый

Держал он для удобства за чулком,

Чем хвастался, когда был под хмельком.

Был он курносый, круглый и румяный,

Залысиной похож на обезьяну,

На рынках он ворюгою прослыл,

В мешках муки немало сору сбыл.

Но, вор искусный, избегал поимки.

Его прозвали все – Задира Симкин.

Он дочь священника в супруги взял.

Отец посуды медной много дал

В приданое: хотел, чтоб породнился

С ним мельник и на дочери женился.

Отец растил в монастыре девицу,

И Симкину такую голубицу

Хотелось в жены, чтоб она блюла

Цвет целомудрия и не лгала.

В науке монастырской мало прока:

Жена была болтлива, как сорока.

Их надо было видеть в воскресенье, -

На них глазело с завистью селенье:

Нарядный Симкин важно выступал,

Колпак свой длинный он чалмой свивал;

За ним жена в пурпуровой накидке.

И если кто-нибудь, не в меру прыткий,

Ее улыбкой, взглядом задевал,

Проститься с жизнью мог такой нахал:

Ее тотчас готовился пресечь

Кинжал иль кортик, ножик или меч.

Ревнивый муж, ведь он подобен зверю,

Иль слыть он хочет им, по крайней мере,

Хотя бы только для своей жены.

Так вот по наущенью сатаны

Ей не давал покою брак неравный,

И все заносчивей и своенравней,

Все неприглядней становилась – хуже,

Чем застоялая вода из лужи.

Из страха звали все ее «мадам»,

Но чудилась всегда ее ушам

Насмешка в атом: ей, мол, подобало

Почтение, она ведь много знала

И, вышколенная в монастыре,

Блеснуть могла бы даже при дворе.

Давно уже постель они делили

И двух детей за те года прижили.

Дочь старшая была лет двадцати,

А сын-наследник – месяцев шести.

Мальчишка был горласт, румян, смешлив

И в колыбели буен и брыклив.

Дочь не болела отроду ни разу;

Кругла была, курноса, светлоглаза,

Широкобедра и высокогруда.

Давно уж ей жилось в девицах худо.

Прельстить могла в ней разве что коса,

Но не смущала никого краса

Ее девичья: мельника боялись,

А матери надменной все чурались.

Священник-дед любимицу свою

Хотел бы выдать в знатную семью,

Из старого дворянства, не иначе.

Тогда б в приданое он ей назначил

Все, что принес ему его приход.

Священник думал, что духовный род

Родниться должен с древними родами,

А не с безродными, пусть богачами.

Он кровь духовную хотел прославить,

Хотя б пришлось при этом поубавить

Сокровища, что церковь накопила:

Ведь в ризнице немало денег было.

Зерном с помола много наживал

Задира Симкин и подряды брал

Молоть зерно со всей своей скруги.

«Повадки знаем этого ворюги,

Но где ж молоть? Честней его ведь нет же», -

Так рассудили в Кембриджском колледже,

И Симкину достался их подряд.

И он молол им много лет подряд.

Случилось раз, лихой весенней стужей,

Их эконом смертельно занедужил,

А мельник, случаю такому рад,

Стал воровать наглее во сто крат.

Бывало, он отсыплет втихомолку,

Теперь же в тайне он не видел толку.

И сколько бы декан ни возмущался,

Наш мельник пренахально отпирался,

И, хвастая, как ловко их провел,

Он, не смущаясь, знай себе молол.

Училось в Кембридже студентов двое;

Не оставляли никого в покое

Буяны шалые, но много раз

Прощали им неслыханных проказ

Лихое озорство за незлобивость,

И нрав открытый, и за их ретивость.

И вот они декана попросили,

Чтоб их с зерном на мельницу пустили;

Побиться, мол, готовы об заклад,

Что полной мерой привезут назад

Муку с помола; мельник не посмеет

Ее коснуться, хоть он и умеет

Уловками иль силой оттягать

Себе сверх следуемого раз в пять.

Декан прочел тут кстати поученье,

Но, поразмыслив, дал им разрешенье, -

И школяры в дорогу собрались.

Их звали Джон и Алан, родились

На севере, но места их рожденья

Я в точности не знаю, к сожаленью.

Джон в кладовой мешок зерна добыл,