Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

бы пришёл домой, шарахнул бы залпом бутылку водки, а потом бы снёс полбашки из нагана, разметав по кафелю серое вещество. Я бы даже мог застрелиться из охотничьего ружья, как это сделал великий Курт Кобейн, но в отличие от Курта я был жутко любопытным: мне хотелось понять этиологию этой болезни и даже побороться с ней, ведь я по жизни настоящий боец и не в моих правилах сдаваться после первой юшки.

Сорвав бутылочную пробку, я приложился из горла — раскалённым обручем стянуло гортань… Меня чудом не вырвало. Я пошатнулся и закрыл глаза — на внутренней поверхности век вспыхнуло алое зарево. Палёная водка оказалась отвратительной, но меня совершенно раскудрявило с одного глотка. По городу ходили слухи, что барыги технический спирт бодяжат димедролом. Теперь я могу в это поверить.

Я выдохнул и открыл глаза. Проходящая мимо бабулька, словно от боли, сморщила жёлтое шагреневое лицо с маленькими чёрными глазками, глубоко посаженными в череп, и сказала с лёгким татарским акцентом:

— Сынок, ты бы закусывал… Возьми, ради Бога.

Она полезла в полиэтиленовый пакет с логотипом «МММ», вытащила оттуда маленький сморщенный пирожок и протянула его мне.

— Бабушка… — собрался я было возмутиться, но продолжать не стал; увидев её скорбное лицо и необычайно добрые глаза, я протянул руку, взял у неё пирожок и тут же его откусил — внутри оказалась картофельная начинка.

— Спасибо, бабушка. Спасибо от всего сердца.

— На здоровье, сынок. Не пей много — жизнь итак короткая, — сказала она, распустив лучики морщинок вокруг глаз.

— До свидания. Всего Вам хорошего.

Водка и доброе отношение случайной прохожей сняли брутальную тяжесть с моей души. Тихое блаженство потекло в моих жилах, словно кровь превратилась в мёд. Я тихонько брёл вдоль обшарпанных стен, исписанных тусклыми, поблёкшими на солнце граффити. Я брёл, шаркая подошвами и запинаясь о рельефные неровности асфальта, и всё глубже погружался в свои воспоминания, которые накрепко связывали меня с этим районом, с этой колыбелью тагильского андеграунда и криминала, с теми кого любил, с теми кого ненавидел… За каждым углом, за каждым деревом, за каждой стеной, за каждым забором здесь опочила моя шальная молодость. Как я уеду отсюда в какое-то незнакомое место со сказочным названием «Югра»? Как я смогу оторваться от своих корней? Тело-то смогу оторвать, а вот душу — навряд ли.

Это началось 15 мая и продолжалось несколько месяцев… Я пил практически каждый день и пил до тех пор, пока сама жизнь не поставила передо мной ультиматум. Всё это время я понимал, что теряю семью, теряю работу, теряю уважение окружающих, но ничего не мог с собой поделать: в меня как будто вселился упрямый Незнайка, который всё делал наперекор здравому смыслу. Я сжигал мосты и все эти чёртовы воспоминания, а как известно, алкоголь — это лучший отбеливатель памяти. Я очень хотел улететь на юг, я очень хотел сохранить то, что у нас ещё осталось, но в какой-то момент я почувствовал: чем сильнее я дёргаюсь, тем крепче затягивается петля на моей шее. Мне казалось, что меня обложили со всех сторон, и ко всему ещё в конце мая я совершаю роковую ошибку, которая имела далеко идущие последствия.

5.

Показное равнодушие — это был её метод: не проявлять никаких чувств, никакого интереса ко мне, ни о чем не спрашивать и ничего не рассказывать о себе, — в этом смысле она была настоящий кремень. Даже спустя полгода после знакомства я ничего про неё не знал, кроме того что она танцует в ночном клубе «Аполлон-13». Кто её друзья и подруги? Кто её родители? Где она учится? Что читает? Какую слушает музыку? Какие смотрит фильмы?

Я ничего не знал и, честно говоря, ничего не хотел знать. Я бы, наверно, заткнул уши и попросил бы её заткнуться, если бы она начала мне что-нибудь про себя рассказывать. Меня пугала перспектива серьёзных отношений, поэтому я постоянно валял дурака и корчил из себя полнейшего маргинала, хотя по большому счёту так оно и было. Она великодушно принимала меня таким, какой я есть, но это продолжалось до определённого момента…

Она проявляла себя только в постели, но каждый раз происходило что-то неимоверное. Я не мог понять, как она это делает, и до сих пор этого не понимаю. Как эта маленькая девочка с помощью своего тела и разума создавала такое чудовищное притяжение? Она не владела приёмами японских гейш и терпеть не могла порнографию. В техническом плане она была неумехой и считала, что извращения обесценивают секс, который, на самом деле, является великим даром богов. Она не кидалась во все тяжкие, как это делают многие девицы, когда хотят угодить парню, — она просто занималась любовью, вкладывая в каждое движение и в каждое слово столько глубочайшего смысла и столько своей энергии, что это всё превращалось в некое шаманство на грани безумия, после которого даже окна покрывались туманом и соседи выходили покурить на балкон.

Если бы она была проституткой, то имела бы постоянных клиентов, которые возвращались бы к ней вновь и вновь, но она была застенчивой вакханкой и оставляла в тайниках гораздо больше, чем отдавала, — она была самой настоящей скупердяйкой в любви.

С детства она не видела ласки, потому что её предки были холоднокровными рептилоидами. Такие человеческие качества, как сострадание, великодушие, бескорыстие, самопожертвование, находились за пределами её видовой аутентичности. Она была совершенно уверена, что добрыми бывают только слабаки, а честными бывают только идиоты. Понятие компромисс ей было незнакомо. Ругательное «стерва» она воспринимала как высшую похвалу. К тому же она была чертовски меркантильна, но, в отличие от моей жены, не умела зарабатывать деньги и была неисправимой лентяйкой, поэтому я совершенно не понимал, зачем она тратит время на меня, если могла бы стричь каких-нибудь «баранов».

У меня, конечно, были свои предположения на этот счёт, но все они были оторваны от реальности и опирались лишь на моё безграничное самолюбие. «Она очарована моей харизмой. Она — без ума от моего чувства юмора. Она по достоинству оценила мой поэтический талант. А если к этому прибавить мою внешность, то какая женщина устоит», — тешил я своё чрезмерное самолюбие, но чувствовал всеми фибрами души, что эта маленькая гадина меня не любит, и тогда вновь и вновь возникал