Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов

Глава третья. На дороге к Москве

Молодому козаку в дорогу сбираться не дольше, нежели глаза открыть, проснувшись. Раз – и он уже на коне со всем своим лёгким и полезным на все случаи пути скарбом…

Тронулись живо. Татары в первый день с любопытством глядели не на дорогу, а на внезапного в их деле мелкого белявчика и на его мелкую, серую, но больше в белизну бахматку. Уже на другое утро уважение к белявчику выросло – поцокали татары языками. Ничего лишнего в их раскосых глазах белявчик в пути не творил, лишний раз не озирался. Видно было, что умеет жить дорогой, есть коротко, на весу и бережно, спать как попало – даже седла под голову не подкладывая, а где упал, там и свернулся под кожухом по-собачьи.

А на третий день пути Рахмет остро щурился уже не на Тараса, а на его заштатную, на первый взгляд, кобылку. И вдруг словно осенило татарина, даже по круглому медного блеска лбу стукнул он тыльной стороной кулака, державшего нож:

– Ай, сукыр, сукыр! (Ослеп я, значит.)

Да тут же стал просить Тараса:

– А продай-ка мне бахматку твою! Хорошо платить стану! Как бей буду!

Такой, всегда к недоброму клонящийся разговор был на очередном коротком привале, когда Рахмет отстругивал в рот кусок духовитой казы.

Тарас не удивился просьбе и тотчас умеючи улыбнулся татарину так, как его никто и не учил:

– Никак неможно, пане сотнику. Мы с ней сжились.

Сразу приметил татарин, что деньги Тарасу – не полезное и вовсе не привычное, не знает он, что и делать с ними.

– Тогда меняться давай, козак, давай! – веселее оскалился татарин. – Гляди мой конь! Хорош аргамак – наклада нет!

– Неможно, пане сотнику, – даже и не упрямился, а вздохнул виновато Тарас. – Мы с ней сжились.

– Да жена тебе что? – как бы подпрыгнул задом на земле сотник, и загыкали прочие татаре.

– Неможно так говорить, пане сотнику, – вздохнул Тарас и добавил бурсацкое словечко: – Не подобно то…

Харкнул татарин в сторону и ещё спросил напоследок, видя, что так не возьмёшь, а надо дожидаться последнего дня, когда и возьмёшь за так:

– Скажи, откуда взял кобылу?

Тарас поведал, как есть: отбили козаки табун под самым Крымом, пригнали на Большой Луг. Кое-каких лошадей забрали сечевики, похуже – зимники, а эта мелкая осталась неприкаянной, а он, Тарас, её увидал и взял. Полюбил он её сразу за приятельскую величину, за низкую холку. Да и кобылка тотчас полюбила нового хозяина.

Рахмет цокнул языком. Он, себе на удивление, не враз разглядел в лучшей подруге Тараса сильную арабскую кровь и теперь запально кумекал, какой-такой аравийский жеребчик пронёсся в тех краях мимоходом. А ведь истинные-то кровью арабские жеребчики тоже мелки да шустры, как блохи!

– А как отыму? – не сдержался Рахмет и показал разом все черноватые зубы.

– Так то догнать поначалу надо, пане сотнику, – и в третий раз вздохнул Тарас, будто бы над неизбежной неудачей татарина.

– Рази долго? – уж и скривился татарин.

– Не знамо, проверь, – улыбнулся куда-то в теневую сторонку света Тарас.

Да только его и видели! Будто ветер пылью по дороге рванул – а то уж светлой точкой Тарас вдали потерялся.

– Шайтан! – поперхнулся Рахмет и кинулся на конь[15].

За ним молча и разом, как враны, сорвались с земли его татары.

День, два или три – не запомнил Тарас. Знал он нутром, как новорождённый утёнок о ястребе, что с татарами шутки плохи, и теперь хоть на время отстанут они от него, только ежели больше зауважают… А зауважают, только если он их, степных ветрогонов, сумеет ветром же уморить. Лютого зла Тарас в жизни ещё не видал, да прозревал его лунными ночами в земле – в сокрушенных костях и рассечённых костяных главах не только воинов, но и пахарей, веками удобрявших и своим потом, и собою же просторы земель.

Все время угона Тарас только и запомнил, что сплошной рябью высоких трав в глазах и хлестаньем их по лицу. Кожа на лице так и горела. Страшился одного – как бы ненароком не загнать Серку. Но сам-то он никогда и не досылал её ни пятками, ни икрами, не говоря уж о нагайке, а Серка сама все про себя знала, когда ей отдых нужен. Вдруг заворачивала какую-то неудобомыслимую петлю и ныряла в какой-нибудь разлог, наперед зная, в каком есть и родник, и трава посочнее. И тихо сбирала её ночью, не опуская головы. Поверху же стерег покой Тарасов сокол-пустельга.

…Как-то заснул Тарас в таком разлоге, а приснилось ему, что стоит он ещё отроком на высоком кургане-могиле. А рядом с ним – отец его, покойный Гнат.

– Вон туда, сынку, гляди, не щурься, – говорил отец Тарасу в густой степной да подзвёздной тьме, в коей и самого-то отца не было видно, а указывал отец огоньком открытой люльки, дым перед глазами вея. – Стрелки гаснут шустро в очерёд. И там, и вот там да нам навстречь. Отчего, разумеешь?

Лишь огонёк в отцовой люльке да две искры отражения того огонька в очах батьки обозначали его живое присутствие на кургане рядом с сыном, а сыну козак передавал своё искусство, почитавшееся на Сечи характерством, то есть едва не колдовством.

– Ай чёрт их задувает, батько, да совсем задуть не силён те высокие Божьи творения, – отвечал Тарас, поводя плечами от ночного ветерка, струями овевавшего древний курган-могилу, потому как ещё не обвыкнул стоять всю серпнёвую ночь на верхотуре в одной чумачке, а нужно было обвыкнуть, чтобы по осени и в кожухе не ёжиться вранам на смех.

– Ну, коли шальным враном, кем-то пуганым, чёрт прикинулся, то – он, – не серчая, кивнул отец. – Охотник спугнул аль кой иной бродник. А вот ежели разом по десятку и по сотне стрелок на небе будут гаснуть, тогда – беда. А коли весь Чумацкий Шлях на склоне гаснет, – тогда – большая беда. Так зараз и на Сечь кидайся с тревогой – значит, татарва и есть, в ночном переходе катит, пугает птицу… а то и весь крымский хан. Из гарматы зря уж и для духу не пали… – Отец замолк на мгновения, и только послышался ласковый гулкий зев сигнальной мортирки, её поглаживала шершавая отцова рука, – а то увидят сноп искр мохногорбые – они тоже глазасты. Что никакая не гром-зарница, смекнут тотчас и нишкнут. А тогда иными, петлистыми путями подбираться станут, углядеть – глаза сломишь. Только «фигуру»-то на скаку мимо не пролетай, зажги, а