Чистые струи - Виктор Пожидаев

Валек стал кротовничать случайно. Отец этим не занимался. Вообще он какой-то равнодушный к охоте с рыбалкой. Приведешь к реке, удочку ему настроишь — лови на здоровье! Минуту поглазеет на поплавок, усмехнется и полезет в карман. А уж если задымил своей махрой, то непременно задумается, сонный какой-то станет. До пескаря ему, как же! И смотри: вроде не старый еще, сорока нет, а такой усталый. Работа работой, но и еще какой-то интерес должен быть у каждого. Иначе что это за жизнь? Тягота. Вон поселковые мужики — тоже на лесосеках вкалывают, аж рубахи заворачиваются, а ведь находят время с ружьем пошастать, щук поблеснить, грибов на зиму наворочать.

Старую тропу нашел отец. Совсем случайно. Валил, валил елушки, потом поставил пилу и отошел от товарищей подальше. Другой на его месте сразу бы смикитил что к чему, а он удивился, видите ли, что в капкане кости. И пошел с этим капканом в бригаду. Были тут и охотники. Те долго не раздумывали, понизали на проволоку уловистые пружинники. Валек потом отца почти до слез доводил упреками. А чего ж он! Кротоловок только во сне накупить можно. Уговорил все же, взял отец его к себе на лесосеку, показал тропу. Вычистили ее образцово-показательно. Только сначала не обнаружили другую тропку, что с большой сливалась. А вот на ней как раз сорок ловушечек! Валек объявил их своими и тут же насторожил снова: крот пер и по старым норам, не обращая внимания на останки себе подобных, и новых наковырял будь здоров. Так и повадился Валек с лесорубами в тайгу ездить. Пешком-то туда скоро не дойдешь, а на дрезине — полчаса.

В первый раз, когда проверять явился, вышел на тропу — и похолодел! Мох сбит, капкана нет, вот так! И дальше не пошел, вернулся насупленный, стал приглядываться к лесорубам: кто бы мог? Ему объяснили — капканчик нужно палочкой притыкать, иначе кротяка в нору утащит. Далеко — не далеко, а к чему дополнительная колготня? Богато в тот день взял, все бегал — пустые капканы с места на место перебрасывал. Зато уж кое-кто в бригаде ахнул. Потом дни послабее пошли. Пятнадцать — двадцать кротов. Но это тоже кое-что! Каждая шкурка — рубль двадцать. Этак за лето и приодеться, и приобуться можно — с отца-матери не тянуть.

Отец как-то сказал, мол, тебе, Валек, с пацанятами бы надо — на речку бегать, загорать, в кино ходить… Чудной! Не понимает, что он как в сказке живет, только еще лучше. Утром, когда вальщики только настраивают свои сложные бензопилы, а сучкорубы помогают трактористам заправлять трелевщики, такая тишина в тайге, что каждую упавшую росинку слышно. Валек выходит на тропу и волнуется, хочется ему припустить бегом, ведь первый капкан самый уловистый: каждый день в него попадает два, а то и три зверька. Вчера вынул из него патриарха — не темно-пепельного, как обычно, а бурого, с седым галстучком, огромного и сильного крота. За нос попался. Такой уж длинный у него вырос нос!

А вот следующий капкан — неудачник. Кроты его почему-то сбивают в сторону и спокойно уходят по своим делам. Уж и обкладывал его камешками, чтобы утвердить на месте, и проволоку чуть разогнул, чтобы входное отверстие увеличить, — бесполезно.

Пятнадцать ловушек выставлено до ручья, остальные — дальше. Там уже не слышно ни рева машин, ни визга пил. Там интереснее и тревожнее. Березняка совсем мало, одна ель — деревья старые, замшелые. Совиная глушь. Потянешь крота из норы, а он холодный, как ледышка. И чего-то боязно даже его в руки брать.

Здесь Валек никогда не присаживался отдохнуть: спешил снять добычу — и назад. Вздыхал облегченно у ручья, в прогретой знойным солнцем низинке. Тщательно отмывал руки, доставал из сумки хлеб с салом…

— Спящие! — закричал кто-то на весь вагон. — Тихое! Кто выходит — вперед!

Валек мог бы выйти и здесь — тоже есть охотничий магазин, но до утра еще так далеко, а мерзнуть одному в дощатом вокзальчике радости мало. Лучше выйти утром в большом городе и сразу — по делам. Отец нарисовал, как идти и куда зайти, бумажка в кармане.

— Тихое! На выход!

А вагон уже проснулся, зашевелился. Опять вспыхнули спички, потянуло душным, горьким дымом. Валек почувствовал, что шевельнулась и его спасительница, перевязала платок.

— Мария Николаевна, надо продвигаться! — прошелестел знакомый мужской голос.

— Да… собственно… — ответила она тихо, — идите. Я ведь не одна.

— Нет, нет! Меня ждет машина, подвезу.

— Хорошо, проходите. Мы сейчас. — Она потянулась к окну и зашептала Вальку: — Обувайся, малыш! На машине прокатимся.

— Мне в город. — Валек поджал ноги, сразу почувствовав ими прежнюю стылость вагона.

— Жаль! Замерзнешь совсем. Ты посмотри, может, в первом купе место освободится. Сразу и занимай, а то тихинские займут.

Она стала шарить в сумке, потом нащупала ноги Валька, потянула к себе. Он растерялся, заупрямился. Но силенок-то — не сравнить.

— Чего застеснялся! Ишь, стеснительный… Носи на здоровье. Да ладно, ладно! Добра-то такого!

Валек так и не пошел в первое купе. Старался понять: почему же совсем незнакомый человек сам — он же не просил! — отдает ему свои шерстяные носки. Да отдает-то как… Силой натягивает! Вроде и приятно, а с другой стороны, стыдно — будто нищему. «Да она и лица-то моего не разглядела!» — немного успокоил себя.

Вагон дернулся, замер, пошел потихоньку, замелькали в стылом окне неясные огоньки. Сколько еще пилить!

Валек ворочался, стараясь понадежнее спрятаться от холода в короткий полушубок. Но если поджать ноги, то зябкость к спине подбирается: коленки полу приподнимают. А вытянуть — будто в ледяную воду проваливаешься. Наконец он не вытерпел, натянул валенки и стал ходить — два шага туда, два сюда — по своему опустевшему купе. Приподнял полку, лежит чемоданчик! Меха! Кому-то шуба будет. Из кротов хорошие шубы выходят, гладкие, ласковые.

Валек стал подпрыгивать, пристукивая в такт зубами:

— У лукоморья дуб зеленый. Зеленый. Тепло, значит. Солнце, может. Или дождь. Все равно тепло. Это — не снег. Златая цепь на дубе том… Повесил кто-то. Не пожалел! У нас бы повесили. Вместе с котом бы… И днем и ночью… Не спит! Вот как я сейчас. Так про него хоть знают. Я вот тоже знаю. А про меня никто. И коту наплевать! Налево… песнь заводит… Сказку говорит. Кто там его слушает? Мышей бы лучше ловил.

Вальку стало весело, даже разогрелся от веселья. А ловко можно придумывать! Смешно. Что там дальше? Потом притомился, сел на свое место и тяжело, по-мужски, задумался. Как ни радуйся поездке, а и заботы много. Кроме пиджачка и лыжного костюма нужно купить лекарств матери. Вон сколько рецептов врачиха насовала! Сестренке ползунков — тонких и теплых, сосок, если будут. Их всегда нет. Себе отец ничего не просил, но ведь когда сам в город ездил, обязательно брал пачек пятьдесят «Северу». На выходные и праздники. В такие дни обходится махоркой.

Мать хотела на всякий случай занять денег у соседей, но Валек заупрямился. Ему и думать не хотелось, что зря свозит свое богатство. Сдаст! Он чувствовал, что сдаст, потому что все сделал по уму: шкурки пересортировал и связал в пачки по двадцать штук, на поезд сел во вторник — в среду вряд ли какой магазин будет закрыт. Только не терять времени, нужно со всеми делами управиться до трех, даже раньше — в три паровозик потянет пассажирский вагончик обратно. Эх, ехать бы уже сейчас назад, чтоб все куплено было, все обошлось!

Как здорово все-таки летом! Можно уснуть, отдыхая, у ручья, а проснувшись — сунуть голову в звон прогретых прозрачных струй. И чувствовать, задавив в груди воздух, как полощутся, мечутся под напором отросшие за каникулы волосы. Идешь потом дальше — на шум работающей бригады — и вздрагиваешь от сползающих под рубашку слабеньких ручейков.

В последний раз побывал на своей тропе за неделю до школы. К осени крот становится вялым, ленивым. Отсиживается где-то, не хочет тратить сил на путешествия Всего двух-то и снял. Повязал в пук ловушки, надумал было возвращаться, но такой уж ласковый и грустный день выдался, что невольно отказался от этого решения. Побрел по своей тропе дальше, туда, где не ступала еще его нога и где уже не ставил ловушек незнакомый забывчивый промысловик. Тропа петляла в ельнике, вырывалась на светлые полянки, спускалась в овражки, поднималась на укрытые осинником взгорки. Валек шел, возбуждаясь все больше и больше: на каждом шагу — то свежие, то уже разрушенные дождями и лосиными копытами кротовые ходы. А он-то крутился на бедном пятачке и побаивался чего-то, промысловик!

Разве он мог понять в тот день, что повзрослел немного, окреп и характером, и физически. Что, вырастая, человек чувствует не только тесноту когда-то привычной и удобной одежды…

Сейчас, тоскуя немного по лету, палящему солнцу, тугому ласковому ветерку, напитанному запахами истомившейся хвои, дымами разведенных сучкорубами костров, Валек был уже старше и крепче того Валька, что шел и шел по незнакомой тропе, ощущая растущую радость от появившейся внутри какой-то необъяснимой уверенности в себе, в своих проснувшихся, зазудившихся во всем теле силах. Сейчас он подумал, что можно где-нибудь посреди своей удивительно богатой тропы сделать прочный шалашик и жить там, не тратя времени на поездки домой. Вот это будет охота! С утра до ночи ходок по пять-шесть в оба конца. А шкурки пусть отец отвозит, растягивает и сушит.