Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II - Ярослав Гашек

— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, — ответил Швейк, — что это чушь! Мне довелось видеть много глупых плакатов, но такого глупого я еще не видывал.

— Что же вам в нем не нравится? — спросил подпоручик Дуб.

— Что мне в нем не нравится, господин подпоручик? А вот что! Мне не нравится, как этот солдат обходится с данным ему оружием. Ведь он же может сломать штык об эту стену! А потом это и вообще ни к чему, его бы еще за это наказали, так как русский поднял руки кверху и сдается. Он ведь — пленный, а с пленным надо обращаться как следует, потому что хоть он и ничтожный, а все-таки такой же человек.

— Стало быть, — продолжал допытываться подпоручик Дуб, — вам жаль этого русского, не так ли?

— Так точно, мне их обоих жаль, господин подпоручик. Русского — потому, что его проткнули штыком, а нашего солдата — потому, что его за это арестуют. Ведь он же сломал при этом штык, господин подпоручик; ничего не поделаешь — стена, куда он его ткнул, видать, каменная, а сталь, известно, вещь ломкая. Вот у нас, дозвольте доложить, господин подпоручик, еще до войны, на действительной службе был один господин подпоручик в нашей роте, тот так ругался, что даже старая какая-нибудь шкура — и то так не умела. На плацу он нам говорил: когда раздастся команда, вы должны выпучивать глаза, как кот, который садится на солому. Но вообще он был очень хороший человек. Один раз на Рождество он вдруг сошел с ума, взял да и купил для всей роты воз кокосовых орехов. С той поры я и знаю, какая ломкая вещь.— штык! Полроты переломало штыки об эти проклятые орехи, и наш ротный посадил под арест всю роту, так что три месяца никому не давали отпуска, а господина подпоручика продержали под домашним арестом…

Подпоручик Дуб с раздражением взглянул на невинную рожу бравого солдата Швейка и сердито спросил :

— Вы меня знаете?

— Так точно, господин подпоручик, знаю. Подпоручик

Дуб свирепо выкатал глаза и затопал ногами.

— А я вам говорю, что вы меня еще не знаете.

Швейк с безмятежным спокойствием, словно рапортуя, повторил:

— Никак нет, господин подпоручик, я вас даже очень хорошо знаю. Так что вы есть господин офицер из нашего маршевого батальона.

— Вы меня еще не знаете! — рявкнул подпоручик Дуб. — Вы знаете меня, может быть, с хорошей стороны, но погодите — узнаете и с плохой. Я очень строг. Вы у меня еще наплачетесь, вот увидите! Значит, как же это теперь будет: знаете вы меня или нет?

— Так точно, господин подпоручик, знаю.

— А я говорю вам в последний раз, что вы меня не знаете, осел вы этакий. У вас братья есть?

— Осмелюсь доложить, господин подпоручик, у меня есть один брат.

Подпоручик Дуб пришел от невинной швейковой рожи в неописуемую ярость и крикнул, будучи не в силах больше сдержаться:

— В таком случае, ваш брат наверно такая же скотина, как вы. Кем он был?

— Профессором, господин подпоручик. Он тоже отбывал воинскую повинность и выдержал экзамен на прапорщика.

Подпоручик взглянул на Швейка, словно хотел пронзить его глазами. Швейк с достоинством выдержал злобные взоры подпоручика, и весь разговор между ним и подпоручиком закончился на сей раз короткой командой:

— Кругом марш!

Итак, каждый из них пошел своей дорогой, и каждый думал свою думу.

Подпоручик Дуб думал, что он потребует от капитана Сагнера, чтобы тот приказал посадить Швейка под арест, а Швейк думал, что он видел уже много глупых офицеров, но что такой экземпляр, как подпоручик Дуб, — редкость даже в полку.

Подпоручик Дуб, который как раз в этот день вздумал заняться воспитанием солдат, нашел за вокзалом новые жертвы. Это были два солдата того же полка, но другого взвода, которые на ломаном немецком языке торговались в темноте с двумя уличными феями, десятками порхавшими вокруг вокзала.

Швейк, удаляясь, ясно слышал резкий голос подпоручика Дуба:

— Вы меня знаете?.. А я вам говорю, что вы меня не знаете… Но погодите, вы меня еще узнаете… Может быть, вы знаете меня с хорошей стороны? .. Говорю вам, что вы узнаете меня и с плохой стороны... Вы у меня еще наплачетесь, ослы вы этакие… У вас братья есть?.. Они, вероятно, такие же скоты, как и вы!.. Кем они были?.. В обозе?.. Ну, хорошо… Помните, что вы солдаты… Вы — чехи?.. А вы знаете, ведь Палацкий[19] сказал, что если бы не было австрийской монархии, то надо было бы ее создать?.. Кругом марш!..

Однако, обход подпоручика Дуба не дал, в общем, никаких положительных результатов. Он задержал еще три группы солдат, но его педагогические попытки «заставить наплакаться» потерпели полную неудачу. Человеческий материал, который везли на фронт, был такого качества, что подпоручик Дуб в глазах каждого солдата мог прочесть, что тот думает о нем что-нибудь весьма нелестное. Его самолюбие было задето, и в конце концов, перед самым отходом поезда, он потребовал у капитана Сагнера, в штабном вагоне, арестовать Швейка, мотивируя необходимость изоляции бравого солдата Швейка его безмерно нахальным поведением и называя искренние ответы Швейка на его вопросы — язвительными замечаниями. Если так будет продолжаться, то офицеры потеряют всякий авторитет в глазах нижних чинов, в чем, по его мнению, не сомневается, конечно, никто из господ офицеров. Сам он еще до войны говорил господину начальнику окружного управления, что каждый начальник должен стремиться сохранить известный авторитет в глазах своих подчиненных, и господин начальник окружного управления с этим вполне согласился. В особенности же теперь, во время войны, перед лицом неприятеля, необходимо держать солдат в известном страхе. Поэтому он, подпоручик Дуб, требует для Швейка строгого дисциплинарного наказания.

Капитан Сагнер, который, будучи кадровым офицером, терпеть не мог офицеров запаса, этих «шпаков», как он их называл, — обратил внимание подпоручика Дуба на то, что такого рода требование он может изложить только в письменном рапорте, а отнюдь не устно, как это делают маклаки на рынке, торгуясь о цене картофеля. Что же касается самого Швейка, то первой инстанцией является для него господин поручик Лукаш. Вообще же, такое дело решается только по рапорту. Из роты такое дело переходит в батальон, что, вероятно, господину подпоручику известно. Если Швейк что-нибудь натворил, то его дело будет сперва разбираться на основе рапорта по роте, а если он подаст жалобу, то на основе рапорта по батальону. Если господину поручику Лукашу угодно считать рассказ господина подпоручика Дуба официальным донесением, согласно которому Швейк должен понести наказание, то он, капитан Сагнер, не возражает против немедленного привода и допроса Швейка.

Поручик Лукаш тоже ничего не имел против такого решения вопроса и со своей стороны заметил только, что знает, что бpaт Швейка в самом деле профессор и офицер запаса.

Подпоручик Дуб смутился и заявил, что он требовал наказания лишь в широком смысле слова, ибо весьма возможно, что означенный Швейк просто не сумел, как следует, выразиться, и потому его ответы и произвели впечатление дерзости, наглости и неуважения к своему начальнику. Помимо того, из всего поведения означенного Швейка можно сделать заключение, что он — слабоумный.

Таким образом собравшаяся над головою Швейка гроза благополучно рассеялась, и молния не поразила его…

В вагоне, где помещались канцелярия и склад батальона, батальонный каптенармус Баутанцль милостиво отсыпал двум батальонным писарям по пригоршне мятных лепешек из коробочек, предназначенных для всего батальона. Что ж, это было повседневное явление: все предназначавшееся для всей команды претерпевало такую же манипуляцию, как и злосчастные мятные лепешки!

В течение всей войны это было настолько обычным явлением, что если где-нибудь при ревизии случайно оказывалось, что солдат не обкрадывали, то каптенармус только навлекал на себя подозрение в превышении бюджета и в совершении каких-нибудь подлогов с целью хоть мало-мальски привести все снова в надлежащий порядок.

Поэтому, когда все набили себе рты этими мятными лепешками, поскольку не нашлось ничего другого, что можно было бы украсть у солдат, Баутанцль завел разговор о печальных условиях, в которых проходила эта поездка на фронт.

— Мне пришлось ехать уже с двумя маршевыми батальонами, — сказал он, но такой бедности, как сейчас, мне еще не случалось видеть. Да, братцы вы мои, в те разы мы еще не успели доехать до Прешова, как уже получили целые горы всего, что нам полагается. Мне удалось припрятать десять тысяч штук папирос «Мемфис», два больших круга эмментальского сыра и триста штук мясных консервов, а потом когда мы уже двинулись на Бардеев занимать окопы, русские со стороны Мушина отрезали нам связь с Прешовом… Вот когда дела-то делались! Я для отвода глаз оставлял от всего одну десятую часть для маршевого батальона, словно я это сэкономил, все остальное продавал в обоз. Был у нас там один майор, по фамилии Сойка, — это была, я вам скажу, такая свинья, что… Храбростью он не отличался и охотнее всего околачивался у нас в обозе, потому что там, впереди, посвистывали пульки и шрапнели. Вот он все к нам и наведывался, под предлогом, что ему надо, мол, удостовериться, хорошо ли готовят обед для людей его батальона. Обыкновенно, он появлялся у нас, когда становилось известным, что русские опять что-то замышляют. Дрожа всем телом, он выпивал на кухне изрядную порцию рома, а потом назначал смотр всем полевым кухням, оставшимся при обозе, потому что их нельзя было подвезти ближе к окопам, и обед носили туда по ночам. В то время у нас происходила такая катавасия, что об офицерской кухне нечего было и думать. Единственный оставшийся у нас путь в тыл заняли германцы и стали задерживать все, что получше, в свою пользу. Посылали-то из тыла нам, а они все, бывало, сами сожрут, так что на нашу долю ничего не останется. Словом, все мы в обозе сидели без офицерского довольствия. За все это время мне не удалось сэкономить для нас ничего, кроме несчастной свиньи, которую мы зарезали и коптили для себя. А чтобы не пронюхал про нее майор Сойка, мы ее держали в нескольких верстах от нас, в артиллерийском парке, где у меня был знакомый фейерверкер. Так вот этот майор всякий раз, как явится к нам, начинает пробовать пищу из котла. Правда, мяса много варить не приходилось: только то, что найдешь у окрестных крестьян — худую коровенку или свинью. Это нам пруссаки так подгадили, потому что они при реквизиции платили за скот вдвое больше, чем мы. Таким образом за все время, что мы стояли под Бардеевым, мы сэкономили на мясе только каких-нибудь тысячу двести крон, хотя мы и выдавали большей частью, вместо денег, квитанции за батальонной печатью, в особенности под конец, когда узнали, что русские к востоку от нас заняли Радваны, а к западу — Подолин. И хуже всего иметь дело с таким народом, как там, который не умеет ни читать ни писать, а подписывается только тремя крестиками. Наше интендантство это прекрасно знало, так что, когда мы посылали за деньгами, мы не могли предъявлять ему подложную квитанцию, будто я выплатил такую-то сумму. Это можно делать только в таких местах, где народ более грамотен и умеет хотя бы подписываться… А затем, как я уже говорил, пруссаки платили больше нашего и платили наличными, так что, когда мы куда-нибудь приезжали, на нас смотрели как на разбойников; к тому же интендантство еще распорядилось, чтобы квитанции, подписанные тремя крестиками, передавались в военно-полевой контроль. Ну, а там, известно, в доносчиках не было недостатка! Один такой тип ходил к нам, ходил, пил и жрал доотвалу, а потом на нас же и донес. И майор Сойка постоянно навещал кухни. Честное слово, однажды он вытащил из котла мясо, предназначенное для всей четвертой роты. Началось со свиной головы; он нашел, что она недостаточно проварена, так что он велел ее еще немножко поварить. Правда, в ту пору мяса много не варили — на всю роту приходилось примерно двенадцать старых добрых порций мяса, но он все слопал, а потом еще попробовал суп и устроил скандал, кричал, что он жидкий, как вода, и что в мясном супе должен быть настоящий навар. Потом он велел прибавить туда подболточной муки и засыпать мои последние макароны, которые я сэкономил за все это время. Но это было еще не так обидно, как то, что туда же пошло и два кило сливочного масла, которые остались у меня еще с тех пор, как была отдельная офицерская кухня. Они у меня хранились на полочке над моей койкой, и майор стал от меня допытываться, откуда у меня это масло. Я ему ответил, что по раскладке полагается на каждого солдата по пятнадцати грамм масла или по двадцати одному грамму жира, и что масло, так как его нехватает, мы копим до тех пор, пока солдатам можно бу[20]