Левый берег - Варлам Шаламов

Сергей Михайлович сердился.

- Я не солнышко, всех не обогрею. Тебя устроили дневальным в химлабораторию, надо было жить, надо было уметь жить. По-лагерному, понял?хлопал меня Сергей Михайлович по плечу.- До тебя тут работал Димка. Так тот продал весь глицерин - две бочки стояло - по двадцать рублей пол-литровая банка - медок, говорил, ха-ха-ха! Для заключенного все хорошо.

- Для меня это не годится.

- А что же для тебя годится?

Служба дневального была ненадежной. Меня быстро - насчет этого были строгие указания - перевели на шахту. Есть хотелось все больше.

Сергей Михайлович носился по лагерю. Была у него страсть: начальство в любом его виде прямо завораживало нашего доктора. Лунин невероятно гордился своей дружбой или хоть тенью дружбы с любым лагерным начальством, стремился показать свою близость к начальству, хвалился ею и мог об этой призрачной близости говорить целыми часами.

Я сидел у него на приеме голодный, боясь попросить кусок хлеба, и слушал бесконечную похвальбу.

- А что начальство? Начальство - это, брат, власть. Несть власти, аще не от бога,- ха-ха-ха! Надо уметь угодить ему - и все будет хорошо.

- Я могу с удовольствием угодить ему прямо в рожу.

- Ну, вот видишь. Слушай, давай так договоримся: ты можешь ко мне ходить - ведь скучно, наверно, в общем бараке?

- Скучно?!

- Ну да. Ты приходи. Посидишь, покуришь. В бараке ведь и покурить не дадут. Ведь я знаю - в сто глаз глядят на папиросу. Только не проси меня освобождать от работы. Этого я не могу, то есть могу, но мне неудобно. Дело твое. Пожрать, сам понимаешь, где я могу взять - это дело моего санитара. Я сам за хлебом не хожу. Так что если в случае тебе нужно будет хлеба скажешь санитару Николаю. Неужели ты, старый лагерник, хлеба не можешь достать? Послушай вот, что жена начальника Ольга Петровна сегодня говорила. Меня ведь приглашают и выпить.

- Я пойду, Сергей Михайлович.

Настали дни голодные и страшные. И как-то раз, не в силах справиться с голодом, вошел я в амбулаторию.

Сергей Михайлович сидел на табуретке и листоновскими щипцами срывал помертвевшие ногти с отмороженных пальцев скорченного грязного человека. Ногти один за другим падали со стуком в пустой таз. Сергей Михайлович заметил меня.

- Вчера вот полтаза таких ногтей набросал.

Из-за занавески выглянуло женское лицо. Мы редко видели женщин, да еще близко, да еще в комнате, лицом к лицу. Она показалась мне прекрасной. Я поклонился, поздоровался.

- Здравствуйте,- низким чудесным голосом сказала она.- Сережа, это твой товарищ? Что ты рассказывал?

- Нет,- сказал Сергей Михайлович, бросая листоновские щипцы в таз и отходя к рукомойнику мыть руки.

- Николай,- сказал он вошедшему санитару,- убери таз и вынеси ему,- он кивнул на меня,- хлеба.

Я дождался хлеба и ушел в барак. Лагерь есть лагерь. А женщина эта, нежное и прелестное лицо которой помню я и сейчас, хоть никогда ее больше не видел, была Эдит Абрамовна, вольнонаемная, партийная, договорница, медицинская сестра с прииска "Ольчан". Она влюбилась в Сергея Михайловича, сошлась с ним, добилась его перевода на "Ольчан", добилась его досрочного освобождения уже во время войны. Ездила в Магадан к Никишову, начальнику Дальстроя, хлопотать за Сергея Михайловича, и когда ее исключили из партии за связь с заключенным- обычная "мера пресечения" в таких случаях,- передала вопрос в Москву и добилась снятия судимости с Лунина, добилась, чтобы ему разрешили экзамен в Московском университете, получить диплом врача, восстановиться во всех правах, и вышла за него замуж формально.

А когда потомок декабриста получил диплом, он бросил Эдит Абрамовну и потребовал развода.

- Родственников у нее, как у всех жидов. Мне это не годится.

Эдит Абрамовну он бросил, но Дальстрой ему бросить не удалось. Пришлось вернуться на Дальний Север - хоть на три года. Уменье ладить с начальством принесло Лунину, дипломированному врачу,- неожиданно крупное назначение заведующим хирургическим отделением центральной больницы для заключенных на левом берегу в поселке Дебин. А я к этому времени- к 1948 году - был старшим фельдшером хирургического отделения.

Назначение Лунина было как внезапный удар грома.

Дело в том, что хирург Рубанцев, заведующий отделением, был фронтовой хирург - майор медицинской службы - дельный, опытный работник, приехавший сюда после войны отнюдь не на три дня. Одним Рубанцев был плох - он не ладил с высоким начальством, ненавидел подхалимов, лжецов и вообще был не ко двору Щербакова - начальника санотдела Колымы. Договорник, приехавший настороженным врагом заключенных, Рубанцев, умный человек самостоятельных суждений, скоро увидел, что его обманывали в "политической" подготовке. Подлецы, самоснабженцы, клеветники, бездельники - таковы были товарищи Рубанцева по службе. А заключенные - всех специальностей, в том числе и врачебной,- были теми людьми, которые вели больницу, лечение, дело. Рубанцев понял правду и не стал ее скрывать. Он подал заявление о переводе в Магадан, где была средняя школа,- у него был сын школьного возраста. В переводе ему было отказано устно. После больших хлопот через несколько месяцев ему удалось устроить сына в интернат, километрах в девяноста от Дебина. Работу Рубанцев уже вел уверенно, разгонял бездельников и рвачей. Об этих угрожающих спокойствию действиях было незамедлительно сообщено в Магадан, в штаб Щербакова.

Щербаков не любил тонкостей в обращении. Матерщина, угрозы, дача "дел" - все это годилось для заключенных, для бывших заключенных, но не для договорника, фронтового хирурга, награжденного орденами.

Щербаков разыскал старое заявление Рубанцева и перевел его в Магадан. И хоть учебный год был в полном разгаре, хоть дело в хирургическом отделении было налажено - пришлось все бросить и уехать...

С Луниным мы встретились на лестнице. У него было свойство краснеть при смущении. Он налился кровью. Впрочем, "угостил меня закурить", порадовался моим успехам, моей "карьере" и рассказал об Эдит Абрамовне.

Александр Александрович Рубанцев уехал. На третий же день в процедурной была устроена пьянка - хирургический спирт пробовал и главный врач Ковалев, и начальник больницы Винокуров, которые побаивались Рубанцева и не посещали хирургическое отделение. Во врачебных кабинетах начались пьянки с приглашением заключенных - медсестер, санитарок, словом, стоял дым коромыслом. Операции чистого отделения стали проходить с вторичным заживлением - на обработку операционного поля не стали тратить драгоценного спирта. Полупьяные начальники шагали по отделению взад и вперед.

Больница эта была моей больницей. После окончания курсов в конце 1946 года я приехал сюда с больными. На моих глазах больница выросла - это было бывшее здание Колымполка, и когда после войны какой-то специалист по военной маскировке забраковал здание - видное среди гор за десятки верст, его передали больнице для заключенных. Хозяева, Колымполк, уезжая, выдернули все водопроводные и канализационные трубы, какие можно было выдернуть из огромного трехэтажного каменного здания, а из зрительного зала клуба вынесли всю мебель и сожгли ее в котельной. Стены были побиты, двери сломаны. Колымполк уезжал по-русски. Все это восстановили мы по винтику, по кирпичику.

Собрались врачи, фельдшера, которые пытались сделать все как можно лучше. Для очень многих это был священный долг - отплата за медицинское образование - помощь людям.

Все бездельники подняли головы с уходом Рубанцева.

- Зачем ты берешь спирт из шкафа?

- Пошел ты знаешь куда,- объявила мне сестра.- Теперь, слава богу, Рубанцева нету, Сергей Михайлович распорядился...

Я был поражен, подавлен поведением Лунина. Кутеж продолжался.

На очередной пятиминутке Лунин смеялся над Рубанцевым:

- Не сделал ни одной операции язвы желудка, хирург называется!

Это был вопрос не новый. Действительно, Рубанцев не делал операций язвы желудка. Больные терапевтических отделений с этим диагнозом были заключенными - истощенными, дистрофиками, и не было надежд, что они перенесут операцию. "Фон нехорош",- говаривал Александр Александрович.

- Трус,- кричал Лунин и взял к себе из терапевтического отделения двенадцать таких больных. И все двенадцать были оперированы - и все двенадцать умерли. Опыт и милосердие Рубанцева вспомнились больничным врачам.

- Сергей Михайлович, так работать нельзя.

- Ты мне указывать не будешь!

Я написал заявление о вызове комиссии из Магадана. Меня перевели в лес, на лесную командировку. Хотели на штрафной прииск, да уполномоченный райотдела отсоветовал - теперь не тридцать восьмой год. Не стоит.

Приехала комиссия, и Лунин был "уволен из Дальстроя". Вместо трех лет ему пришлось "отработать" всего полтора года.

А я через год, когда сменилось больничное начальство, вернулся из фельдшерского пункта лесного участка заведовать приемным покоем больницы.