Левый берег - Варлам Шаламов

Я, со своим небольшим тогда лагерным опытом, имел другое представление о поведении интеллигента в трудное время. Религиозники, сектанты - вот кто, по моим наблюдениям, имели огонь душевной твердости.

Тридцать восьмой год полностью подтвердил мою правоту - но Арона Когана уже не было в живых.

- Лжесвидетель! Мой товарищ! До чего мы дошли.

- Мы еще ни до чего не дошли. Уверяю тебя, если ты встретишься с подлецом - ты будешь с ним говорить, как будто и не было ничего.

И так случилось. В одной из "сухих бань" - так в Бутырской тюрьме называется обыск - в камеру втолкнули несколько человек - среди них был и знакомый Когана,

лжесвидетель. Коган не ударил его, говорил с ним. После "сухой бани" Арон рассказал мне все это.

Александр Георгиевич лекций не читал и в спорах участия не принимал, но прислушивался к этим спорам очень внимательно.

Как-то, когда я, отговорив свое, лег на нары - наши места были рядом,Андреев сел около меня.

- Наверное, вы правы - но позвольте рассказать вам одну старую историю.

Я арестован не первый раз. В 1921 году меня выслали на три года в Нарым. Я расскажу вам хорошую историю о нарымской ссылке.

Вся ссылка устроена по одному образцу, по московскому приказу. Ссыльные не имеют права общения с населением, ссыльные вынуждены вариться в собственном соку.

Это - слабых растлевает, у сильных укрепляет характер, а иногда встречаются вещи и вовсе особенные.

Место жительства мне назначено очень дальнее, дальше всех и глуше всех. В долгом санном пути попадаю я на ночевку в деревушку, где ссыльных целая колония - семь человек. Жить можно. Но я - слишком крупная дичь, мне нельзя - моя деревня еще за двести верст. Зима дрогнула, взрыв весны, мокрая пурга, дороги нет, и, к радости и моей, и моих конвойных, я остаюсь на целую неделю в колонии. Ссыльных там семь человек. Два комсомольца-анархиста, муж и жена - последователи Петра Кропоткина, два сиониста - муж и жена, два правых эсера - муж и жена. Седьмой - православный богослов, епископ, профессор Духовной академии, читавший в Оксфорде лекции когда-то. Словом - пестрая компания. Все друг с другом во вражде. Бесконечные дискуссии, кружковщина самого дурного тона. Страшная жизнь. Мелкие ссоры, разрастающиеся в болезненные скандалы, взаимная недоброжелательность, вражда, злоба взаимная. Много свободного времени.

И все - каждый по-своему - думающие, читающие, честные, хорошие люди.

За неделю я о каждом подумал, каждого попытался понять.

Пурга легла наконец. Я уехал на целых два года в таежную глушь. Через два года мне разрешили - досрочно!- вернуться в Москву. И я возвращаюсь той же дорогой. На всем этом длинном пути у меня есть только в одном месте знакомые - там, где меня задержала пурга.

Я ночую в этой же деревне. Все ссыльные здесь - все семь человек, никого не освободили. Но - я увидел там больше чем освобождение.

Там ведь были три семейных пары: сионисты, комсомольцы, эсеры. И профессор богословия. Так вот - все шесть человек приняли православие. Епископ всех их сагитировал, этот ученый профессор. Молятся теперь богу вместе, живут евангельской коммуной.

- Действительно, странная история.

- Я много думал об этом. Случай красноречивый. У всех этих людей - у эсеров, у сионистов, у комсомольцев, у всех шестерых была одна общая черта. Все они безгранично верили в силу интеллекта, в разум, в логос.

- Человек должен принимать решения чувством и не слишком верить разуму.

- Для решений не нужна логика. Логика - это оправдание, оформление, объяснение...

Прощаться нам было трудно. Александра Георгиевича вызвали "с вещами" раньше меня. Мы остановились на минуту у открытой двери камеры, и солнечный луч заставил нас обоих щурить глаза. Конвоир, негромко пощелкивая ключом о медную пряжку пояса, ждал. Мы обнялись.

- Желаю вам,- сказал Александр Георгиевич глухо и весело.- Желаю вам счастья, удачи. Берегите здоровье. Ну,- Андреев улыбнулся как-то особенно, по-доброму.- Ну,- сказал он, тихонько дергая меня за ворот рубахи.- Вы можете сидеть в тюрьме, можете. Говорю вам это от всего сердца.

Похвала Андреева была самой лучшей, самой значительной, самой ответственной похвалой в моей жизни. Пророческой похвалой.

Справка журнала "Каторга и ссылка": Андреев Александр Георгиевич, родился в 1882 г. В революционном движении с 1905 года в Одесской студенческой организации партии с.-р. и в общей; в Минске - в городской. В 1905-06 гг. в Черниговском и Одесском комитетах партии с.-р.; в Севастопольском комитете партии с.-р.; в 1907 г. в Южном областном комитете партии с.-р.; в 1908 г. в Ташкенте в боевом отряде при ЦК партии с.-р. Судился в Одессе в 1910 г. военным окр. судом, приговорен к 1 году крепости, и в 1913 г. в Ташкенте Туркестанским военным окружным судом по 102-й статье, приговорен к 6 годам каторги. Каторгу отбывал в Псковской и Владимирской временных каторжных тюрьмах. Отсидел 10 лет 3 месяца (Крымское отделение). У Андреева была дочь - Нина.

1964

ПОТОМОК ДЕКАБРИСТА

О первом гусаре, знаменитом декабристе, написано много книг. Пушкин в уничтоженной главе "Евгения Онегина" так написал: "Друг Марса, Вакха и Венеры..."

Рыцарь, умница, необъятных познаний человек, слово которого не расходилось с делом. И какое большое это было дело!

О втором гусаре, гусаре-потомке, расскажу все, что знаю.

На Кадыкчане, где мы - голодные и бессильные - ходили, натирая в кровавые мозоли грудь, вращая египетский круговой ворот и вытаскивая из уклона вагонетки с породой,- шла "зарезка" штольни - той самой штольни, которая сейчас известна на всю Колыму. Египетский труд - мне довелось его видеть, испытать самому.

Подходила зима 1940/41 года, бесснежная, злая, колымская. Холод сжимал мускулы, обручем давил на виски. В дырявых брезентовых палатках, где мы жили летом, поставили железные печки. Но этими печами отапливался вольный воздух.

Изобретательное начальство готовило людей к зиме. Внутри палатки был построен второй, меньший каркас - с прослойкой воздуха сантиметров десять. Этот каркас (кроме потолка) был обшит толем и рубероидом, и получилась как бы двойная палатка - немногим теплей, чем брезентовая.

Первые же ночевки в этой палатке показали, что это - гибель, и гибель скорая. Надо было выбираться отсюда. Но как? Кто поможет? За одиннадцать километров был большой лагерь - Аркагала, где работали шахтеры. Наша командировка была участком этого лагеря. Туда, туда - в Аркагалу!

Но как?

Традиция арестантская требует, чтобы в таких случаях раньше всего, прежде всего обратились к врачу. На Кадыкчане был фельдшерский пункт, а на нем работал "лепилой" какой-то недоучка-врач из бывших студентов Московского медицинского института - так говорили в нашей палатке.

Нужно большое усилие воли, чтобы после рабочего дня найти в себе силы подняться и пойти в амбулаторию, на прием. Одеваться и обуваться, конечно, не надо - все на тебе от бани до бани,- а сил нет. Жаль тратить отдых на тот "прием", который, возможно, кончится издевательством, может быть, побоями (и такое бывало). А самое главное - безнадежность, сомнительность удачи. Но в поисках случая нельзя пренебрегать ни малейшим шансом - это мне говорило тело, измученные мускулы, а не опыт, не разум.

Воля слушалась только инстинкта - как это бывает у зверей.

Через дорогу от палатки стояла избушка - убежище разведочных партий, поисковых групп, а то и "секретов" оперативки, бесконечных таежных патрулей.

Геологи давно ушли, и избушку сделали амбулаторией - кабинкой, в которой стоял топчан, шкаф с лекарством и висела занавеска из старого одеяла. Одеяло отгораживало койку-топчан, где жил "доктор".

Очередь на прием выстраивалась прямо на улице, на морозе.

Я протискался в избушку. Тяжелая дверь вдавила меня внутрь. Голубые глаза, большой лоб с залысиной и прическа - непременная прическа: волосы утверждение себя. Волосы в лагере - свидетельство положения. Стригут ведь всех наголо. А тем, кого не стригут,- им все завидуют. Волосы - своеобразный протест против лагерного режима.

- Москвич?- это доктор спрашивал у меня.

- Москвич.

- Познакомимся.

Я назвал свою фамилию и пожал протянутую руку. Рука была холодная, чуть влажная.

- Лунин.

- Громкая фамилия,- сказал я, улыбаясь.

- Родной правнук. В нашем роде старшего сына называют либо Михаил, либо Сергей. Поочередно. Тот, пушкинский, был Михаил Сергеевич.

- Это нам известно.- Чем-то очень нелагерным дышала эта первая беседа. Я забыл свою просьбу, не решился внести в этот разговор неподобающую ноту. А я - голодал. Мне хотелось хлеба и тепла. Но доктор об этом еще не подумал.

- Закуривай!

Отмороженными розовыми пальцами я стал скручивать папиросу.

- Да больше бери, не стесняйся. У меня дома о прадеде - целая библиотека. Я ведь студент медфака. Не доучился. Арестовали. У нас все в роду военные, а я вот - врач. И не жалею.

- Марса, стало быть, побоку. Друг Эскулапа, Вакха и Венеры.