О чем молчит ласточка - Сильванова Катерина

– Откуда шрамы, я спрашиваю?! Покажи немедленно, иначе я сорву эти твои… как их…

– Да старые они, – ответил Дима досадливо и стянул напульсник. – В тринадцать лет страдал фигней. Влюб… неважно. Короче, давно это было. Сейчас даже стыдно – прятать приходится.

Володя взглянул на его запястье. Пришлось приглядеться, чтобы заметить очень тоненькие, очень маленькие полоски поперек левого запястья, действительно старые. Он выдохнул – переживать и правда не стоило, но все равно нашел, что сказать Диме:

– Если такое желание повторится, позвони по телефону доверия. Скажи, что в девочку влюбился, они поверят и помогут. Но себе не вреди. Второй жизни у тебя не будет…

– Да знаю я. – Дима потупился.

– Ладно, – сказал Володя совсем мягко. – Теперь ступай. Понял, что сказать матери?

– Да понял-понял, – буркнул Дима.

Когда он удалился, Володя сел на диван и закрыл глаза. В висках пульсировала боль, в глаза будто насыпали песка. Надо было подремать перед работой хотя бы чуть-чуть. Он попытался расслабиться, всмотрелся в темноту под веками, и вскоре негромкие голоса на кухне стали отдаляться от него, а тело – цепенеть.

Володя дремал, но дрема больше походила на бред. Искаженные головной болью картинки мелькали в сознании. То звучали голоса, все как один похожие на его внутренний голос, то они перебивались неразборчивым гулом и дребезжанием, похожим на шум в электрощитке. Кожу покалывало, как от укусов комаров. Ему казалось, что он чувствует даже запахи: сирени и яблок. Будто ощущает прикосновение холодных губ к своим. И счастье.

Володя почувствовал, что в реальности его губы расплылись в улыбке. Сон начал таять. Снова послышались голоса на кухне, а восходящее солнце, стальное из-за серых туч, царапнуло глаза.

Можно было пойти в офис и поспать там. Но сладкое оцепенение не исчезало, Володе было так уютно просто сидеть на диване. Зачем ему куда-то идти? Раз до начала рабочего дня оставалось еще много времени, почему бы не подождать Машу и не проводить ее домой? А что плохого в том, чтобы подремать еще? Что плохого в запахе яблок, кустах сирени и Юриных губах? Какой вред они нанесли бы ему сейчас? Это двадцать лет назад он мог сломать себе жизнь из-за них, а до того, как совершил первые ошибки, было счастье – молниеносное, всепоглощающее, огромное, как небо.

* * *

Юра поцеловал его. Так, как мог поцеловать только Конев: внезапно, нелепо, поддавшись непонятному порыву. В то самое прекрасное мгновение мир Володи перевернулся с ног на голову. А когда это мгновение закончилось, на смену счастью тут же пришел страх. Страх за себя. Паника обуяла Володю – неужели Юра прознал о нем и теперь издевается? Шутит? Мстит за что-то? За то, что Володя потанцевал с Машей? Что отдал ей «Колыбельную»? Словно тяжеленной каменной плитой его придавило отчаянием, он не представлял, как будет дальше жить, ведь если Юра узнал, то узнают и другие!

Поэтому Володя оттолкнул его сразу после поцелуя, ничего не спросив и ничего не объяснив. Он ответил злостью, а потом не спал всю ночь, прокручивая в голове страшные мысли. И только когда утром увидел бледного, такого же невыспавшегося Юру, решил разобраться.

Володя смог бы простить его, чтобы сохранить дружбу. Он до последнего надеялся, что поцелуй лишь шутка. Что ничего серьезного в нем не было, что на самом деле Юра его даже не хотел. Но одно сказанное Юрой слово на корню срубило теплящуюся еще надежду. «Хотел», – ответил тот, а его взгляд был красноречивее любых слов.

От этой честности, от осознания, что Юра не шутил, не баловался, не мстил, а хотел, действительно хотел его поцеловать, Володю охватил настоящий ужас. И вот тогда страшно стало уже за Юру. Володя винил себя и только себя в том, что допустил это. Он заразил Юру, не уследил за собой, не смог удержать свои чувства и свою болезнь!

Когда Юра пропал после их короткого разговора, Володя прошел девять кругов ада. Он обегал всю «Ласточку» и прилегающие территории, плавал на лодке до заводи, в которой росли лилии, искал Юру под их ивой. Его нигде не было! Володя перебрал в голове столько вопросов, дал на них кучу ответов, но не был уверен ни в чем. Единственное, что ему оставалось, – найти и спросить самого Юру.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А когда нашел, в сердце вспыхнула маленькая искорка надежды: а вдруг все, что Володя себе напридумывал, не так уж и страшно? Вдруг Юра способен принять, вдруг сможет понять? Володя нуждался в единственной капле надежды в море беспросветного отчаяния. И Юра дал ему эту веру – Володя рассмотрел в его глазах то же чувство. И оно совсем не казалось безумным.

В пустом зале театра, сидя на скамейке перед открытым пианино, одним тихим «Да», сказанным невпопад, Юра показал, что взаимность его чувств – это не горе, а самое настоящее искреннее счастье.

Но ведь окажись на месте Юры кто-нибудь другой, Володя свихнулся бы от внутренних переживаний, но Юра владел какой-то особой магией. В моменты, когда Володя погружался в себя и ужасался того, что находил внутри, когда снова начинал бояться самого себя, Юра будто бы за шкирку вытаскивал его и каждый раз доказывал, что Земля продолжает вертеться и даже Володя имеет право быть счастливым, живя на ней.

Центральное место в той смене занимала театральная постановка. Все крутилось вокруг нее. Но работа с актерами, выговор Ольги Леонидовны за то, что они не укладываются в сроки, обдумывание декораций, плачущая актриса, которую отругала воспитательница, – все это перестало волновать, когда Юра, дождавшись, пока зал опустеет, толкнул Володю в старый пыльный занавес, укутал и поцеловал. Да, в этом был весь Юра – он хотел, и он делал, не думая, не успев испугаться. Он хотел быть счастливым и делал счастливым Володю. Такой смелости можно было позавидовать, если бы Володя не понимал, какие серьезные последствия ждут, если их заметят.

Но он шел у Юры на поводу. Сбегал с ним посреди ночи к лесу, чтобы, прячась за статуями пионеров, держаться за руки и трепетно целоваться. Или просил вторую вожатую Лену во время отбоя присмотреть за отрядом, а сам уходил с Юрой под иву и спал там, лежа у него на коленях. А разве мог Володя иначе? Ведь у них было так мало возможностей побыть вместе, а так хотелось, так безудержно тянуло к нему. Володя ненавидел в себе эту тягу, едва не сгорал заживо от одних только мыслей, но и противиться не мог. Моменты, когда им удавалось остаться наедине, были невероятно светлыми и яркими. С Юрой он забывал обо всем: что вокруг них есть мир, жестокий и чужой, что, кроме них, в нем живут другие люди – непонимающие, готовые осудить… или рассказать старшим.

Но когда рядом был Юра, обо всем этом не думалось. Володя не нуждался ни в чем и ни в ком, кроме него. Единственное, о чем он жалел, что у них оставалось очень-очень мало времени, но забывалось и это.

Но самыми счастливыми моментами были те, когда Юра играл для него. Как же он это умел… Если бы Юра только видел себя со стороны. Он был прекрасен: такой вдохновленный, такой настоящий, будто в музыке и только в ней он становился собой и ей открывался полностью. Благодаря Юре Володя смог забыть о том, что болен, и поверил, что с этим можно жить и даже больше – быть счастливым. Но тогда он еще не понимал до конца, что это лишь состояние эйфории и, стоит Юре исчезнуть, Володя пропадет. Он боялся дня окончания смены, потому что придется разъезжаться по своим городам, а одна мысль о том, что они будут порознь, причиняла боль.

Но оказаться порознь им пришлось еще до того, как закончилась смена.

Володя до сих пор помнил то жуткое ощущение, когда их застали. Это был не ужас, не страх и не отчаяние. Володя будто провалился в глубокое, липкое, абсолютное ничто. Будто в одно мгновение его жизнь закончилась, исчезла сама вселенная, а он остался в полной пустоте: то ли умер, то ли стал этой пустотой. И только потом, ожив через пару мгновений, казавшихся вечностью, осознал весь кошмар произошедшего. Но подумал он не о том, что теперь будет с ними, что им сделают и как с этим жить. Первым в голову ворвалось сожаление: «У нас с Юрой было очень мало времени, а теперь у нас отнимут даже его».