Блеск и нищета русской литературы: Филологическая проза - Сергей Довлатов

И вот я на Западе. Гения из меня пока не вышло, некоторые иллюзии рассеялись, зато я неожиданно превратился в среднего американского писателя русского происхождения, одного из сотен тех, кто публикуется в приличных журналах и выпускает свои книги в приличных издательствах.

Боюсь, что многие из моих друзей, оставшихся в России, все еще находятся во власти иллюзий как насчет собственной гениальности (поскольку возможностей у них там не прибавилось), так и по части райской жизни на Западе.

Мне давно хотелось обратиться к ним с письмом на тонкой папиросной бумаге, которое знакомый итальянец готов переправить в Россию, прибегнув к одному из способов, разработанных нами совместно. Вот примерный текст этого, все еще неотправленного, письма.

Дорогие мои!

Вынужден быть крайне лаконичным, дабы письмецо уместилось в тайнике знакомого сеньора.

Поэтому — только о главном, только о наших с вами литературных делах…

Знайте, что Америка — не рай, не филиал земного рая, и это, я думаю, мое главное открытие на Западе. Мое постижение Америки, вернее (ближе к делу) — литературной жизни на Западе, делится на три периода.

Сначала все было прекрасно: издательств русских много, газет и журналов более чем достаточно, цензура отсутствует.

Затем все было ужасно: гонораров русские журналы не платят, издательства публикуют всякую чепуху, отсутствие цензуры (при отсутствии серьезной критики) — плодит графоманов.

А затем все стало более или менее нормально. Оказалось, что в Америке есть все, дурное и хорошее, ибо свобода равно благосклонна к ужасному и замечательному, как луна, равнодушно освещающая дорогу и хищнику, и жертве, или как солнце, под лучами которого одинаково быстро вытягиваются сорняки и ржаные колосья…

Мы поменяли не общественный строй, не экономическую формацию, не географию, не климат и тем более — не собственную натуру. Человек не меняется, и формы жизни остаются прежними. Меняем мы одни печали на другие, только и всего. Лично я решительно предпочитаю здешние печали.

Когда-то я старался проникнуть в официальную советскую литературу. Затем мне хотелось думать, что я принадлежу к неофициальной советской литературе. Затем я уехал и без особого труда прибился к литературе эмигрантской. Еще через два года мои рассказы сгоряча перевели на три-четыре языка и я наконец понял главное.

Бессмысленно делить литературу на официальную и подпольную, на русскую и советскую, на литературу метрополии и диаспоры. Существует одна литература — мировая. И если вам повезло от рожденья (талант) и везение продолжается (хороший переводчик, дельный литературный агент), то через определенное время вы станете частицей мировой литературы. Пусть микроскопической, но все-таки частью огромного целого.

Перелетев через океан, вы окажетесь далеко не в раю. (Я говорю сейчас не о колбасе и джинсах, речь идет только о прозе.)

Цензура, действительно, отсутствует, а вот конъюнктура имеется. (Я давно заметил, что гнусности тяготеют к рифме. Цензура-конъюнктура… Местком-горком-профком…) Дома мы имели дело с идеологической конъюнктурой. Здесь имеем дело с конъюнктурой рынка, спроса. С гнетущей и непостижимой для беспечного литератора идеей рентабельности.

Русский издатель на Западе вам скажет:

— Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Давай я издам ее за твой собственный счет…

Американский издатель поведет себя гораздо деликатнее. Он скажет:

— Твоя книга — прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О диссидентах писали. О КГБ и фарцовщиках писали. Тошнотворная хроника советских будней надоела читателю… Напиши что-нибудь смешное об Америке… Или о Древнем Египте…

И при этом вы будете лишены даже последнего утешения неудачника — права на смертельную обиду. Литература здесь принадлежит не государству, а издателю, а издатель вкладывает собственные деньги, так почему бы ему не относиться к ним бережно?

Тем не менее, вас рано или поздно опубликуют, как по-русски, так и по-английски. Русские издательства вырастают, как грибы. В конце концов издадитесь за собственный счет. Это недорого.

Американский же рынок практически безбрежен. Талантливая серьезная книга рано или поздно найдет издателя.

Издателей здесь сотни, может быть — тысячи. Одному из нескольких тысяч серьезная книга покажется рентабельной, или, как минимум, не слишком убыточной.

Несерьезная — тоже. (При наличии таланта.) И какую бы макулатуру вы ни производили, от высокой дидактики до низкой порнографии (а я уверен, что производство классной макулатуры требует таланта, навыка и даже мастерства), американский рынок поглотит ее. И может быть, вы станете первым из русских литературных ремесленников, заработавших в Америке большие деньги…

Разумеется, вас могут ожидать здесь досадные неожиданности. Издатель русских книг вам скажет (или промолчит, но вы услышите):

— Ты жил в Союзе и печатался на Западе. Ты мог легко угодить в тюрьму. В таких случаях западные газеты поднимают шум. Это способствует продаже твоей книги… А сейчас ты на воле. И в тюрьму при твоем образе жизни угодить нелегко. Поэтому я откладываю издание твоей книги до лучших времен…

«До лучших времен» — это значит — пока я не сяду в американскую тюрьму?!.

Вы скажете: цинизм, прагматизм!.. (Опять — рифмующаяся гадость!) Но я вам отвечу: «Да, а что?» Издательство вкладывает собственные деньги. Давайте же позволим ему быть экономным и расчетливым.

Тем более что уж по-русски-то вас обязательно издадут. Здесь издается все, включая тех, кто этого, по-моему, и не заслуживает.

Вас издадут, и вы должны быть к этому готовы. Потому что ваша иллюзия собственной тайной гениальности неизбежно рассеется. Из кельи непризнанного гения вы угодите в бесконечное пространство мировой литературы, в первой шеренге которой, за чертой горизонта, выступают Толстой, Сервантес и Джойс, а далеко за вашими спинами в дымке абсолютной безвестности плетутся икс, игрек и зет. А вы — посередине.

Боюсь, что многие из вас окажутся средними писателями. (Прибавьте Джудит Кранц к Толстому и разделите на два!) Пугаться этого не стоит. Не бойтесь середины. Именно на этой территории происходит чаще всего самое главное…

И еще одно предостережение. Оказавшись в составе мировой литературы, вы неожиданно перестанете чувствовать свою конкретную аудиторию. А может быть, вообще перестанете задумываться о том, для кого вы пишете.

Когда-то вы писали для советских редакторов, пытаясь убедить их в том, что вы лояльный, но при этом способный и честный литератор. Затем вы писали для узкого круга своих друзей и единомышленников, пытаясь освоиться в тесноватых катакомбах нонконформизма. Потеряв терпение, вы начали писать для гипотетического западного читателя, стараясь дезавуировать коммунистический режим, и это было абсолютно естественно и похвально, хотя бы в силу того, что требовало от вас незаурядного мужества или крайней беспечности — достоинств равно привлекательных.

И вот вы оказались на Западе. Ваши рассказы опубликованы по-русски и по-английски. В конце концов чувство аудитории начинает безнадежно расплываться. Для кого и о чем вы пишете? Для американцев о России? Об Америке для русских? О себе для всех, кто удосужится раскрыть вашу книгу? В результате оказывается, что вы пишете для себя. Для хорошо знакомого и очень близкого человека, который с отвращением глядит на вас, пока вы бреетесь. Короче, ваше дело раскинуть сети, а кто в них попадется: французский студент, американский дантист, русский делец-эмигрант с Брайтон-Бич, советский диссидент или майор КГБ — уже не имеет для вас никакого значения. Главное сделано — сети раскинуты…

Я знаю, что вам нелегко. Догадываюсь, что эмиграция повлияла на качество вашего выбора. Раньше приходилось выбирать между советским энтузиазмом и аполитичностью, между сотрудничеством с властями и удалением в монастырь собственного духа. Сейчас все по-другому. Вам нужно выбирать между рабством и свободой, между безмолвным протестом и открытым безбоязненным самовыражением.

Никто не имеет морального права побуждать заключенного к бунту. Никто не имеет морального права требовать от человека отваги и гражданской смелости. Никто не может сделать выбора — за вас.

И все-таки сделать его — необходимо. Как — это ваша забота и наша печаль.

Нет сомнения, что лучшие из нас по обе стороны железного занавеса рано или поздно встретятся в одной антологии.

Любящий и уважающий вас Сергей Довлатов

Переписка из двух углов

Сложные и несколько экстравагантные отношения крупнейшего советского поэта Владимира Маяковского с центральной героиней и вдохновительницей его поэтического творчества, многолетней возлюбленной и верным другом — Лилей Юрьевной Брик, а также с ее мужем, видным теоретиком футуризма Осипом Бриком, издавна привлекали внимание серьезных исследователей русской культуры и досужих сплетников, причем едва ли не в одинаковой степени.